Нью-Йорк!

Лучший из городов, обитель пороков, куда съезжаются люди со всех уголков мира. Нью-Йорк, полный достопримечательностей и открытий, отсылок на культовые фильмы, где цыпочки в барах совсем другого уровня, да и сами бары, на самом-то деле, совсем, совсем другого уровня. Жизнь на скорости и недосягаемой высоте, совершенно отличающаяся от практически всей остальной страны. Я был счастлив туда попасть.

Ладно, возможно, я слишком восторженный, но для того, кто всю жизнь мотался по маленьким городкам Америки и ночевал в мотелях, перспектива приключений большого города была настолько захватывающей, что буквально жгла горло. Я отдавал себе отчет, что и работать на таких расстояниях и высотах будет куда сложнее, чем при обычных обстоятельствах, но и сами обстоятельства нельзя было назвать стандартными: отец сказал, что на этот раз мы ищем кое-кого, и это означало сразу несколько вещей. Во-первых, это будет не обычная охота за монстром. Во-вторых, возможно отец все же решил раскрыть хотя бы какой-то из своих секретов в бесконечных поисках убийцы мамы. Он никогда ничего не рассказывал, а я, будучи хорошим сыном, не задавал вопросов, и просто ждал момента, когда он сам расскажет нам обо всем. И эти поиски кого-то по имени Джон Ди должны были здорово приблизить нас к окончательной разгадке - отец обмолвился об этом пару раз, чем заставлял меня удерживаться изо всех сил, чтобы не начать скакать как бешеная псина. Стоит ли говорить, сколько еще мыслей за собой цепляла эта единственная? Да их дохренища было.

Не то, чтобы я всерьез задумывался о том, что как только мы найдем этого чувака, вся охота разом закончится - нет, это бред полный. Он - всего лишь зацепки, никак не конечная наша цель. Да и окончание охоты, если честно, по прошествии лет стало звучит как-то бредово, как оксюморон какой-то. Охота не может кончиться. В мире столько тварей, которые убивают других людей, разве этому когда-нибудь будет конец? Да и мы, ни дня не жившие нормально, разве сможем когда-нибудь существовать в плоскости этой самой нормальности, зная, что именно обитает в тенях, готовое затаиться, чтобы схватить очередную жертву?

Неважно, каким будет ответ на этот вопрос, задаваться им нет никакого смысла. По крайней мере, прямо сейчас: мы пока только едем в Нью-Йорк, и у меня от предвкушения аж колени зудят. Сколько всего там нас ждет! Быстро разберемся - и можно будет сплавать к Статуе Свободы, потаскаться на Таймс Сквер, еще что-нибудь найти. У отца хорошее настроение, и мы обсуждаем это до посинения, пока не переходим круг на десятый и не выдыхаемся окончательно, и когда я, окончательно расслабленный, перевожу взгляд на окно, он обращается к Сэмми.

И тут, конечно, ни о каком расслаблении быть не может.

В последние годы они часто цапались - если в детстве мой младший брат был хотя бы немного вменяемым, то чем старше становился, тем сильнее слетал с катушек. Отцу это не нравилось, а я далеко не всегда мог его остановить, упрямый Сэм отказывался слушать даже меня, хотя раньше это всегда срабатывало. Сейчас все крутилось вокруг дурацкого аттестата, который, по моему скромному мнению, вообще нахрен не нужен был. Я бы и про школу сказал, но тогда отец точно расстроится и вломит. Хотя с первым пунктом Сэмми справляется довольно быстро, как будто всю дорогу только и делал что копил в себе злость, чтобы вылить сейчас на отца. Я устало потер лоб, зная, что эта перепалка закончится только когда все ее участники выдохнутся или если у Сэма опять включится эта игнор-система, к помощи которой он в последнее время прибегал все чаще.

Почему все не могло быть как раньше? Почему Сэма внезапно перестало все устраивать? Я знал о его желании поступить в гребаный колледж, и вообще не понимал, зачем ему это сдалось. Отец впрочем тоже. Когда градус их диалога стал выше, а отец заявил, что я тоже остался без выпускного, я всплеснул руками.

- Эй, я получил аттестат! - как я и сказал, совершенно бесполезная бумажка. Валялась где-то в глубине багажника или вообще потерялась кучу миль назад. Кому какое дело?

В итоге, конечно, настроение стараниями Сэма было полностью испорчено, и отец, остановившись у очередной заправки, вышел и хлопнул дверью так, что стекла задребезжали. Я мысленно пожалел бедную Детку и провел пальцами по дверце.

- Ну и начерта было все портить? - спросил я, не оборачиваясь и заранее зная, что это бессмысленно. Мой брат перестал меня слушать уже пару лет как, но я не переставал пытаться - и помирить их, и вообще. - Мы напали на важный след, Сэмми. Ты же знаешь, что нам надо было ехать.

После операции остается злой острый шрам на затылке, под волосами. Лев иногда нащупывает его кончиками пальцев, рассеянным движением, массирует, будто пытается, чтобы он исчез.
(Кто
[indent]  [indent] —
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] он?)
Время идет, но шрам остается, а приступы не проходят. Троцкому, если честно, кажется, что вообще ничего не меняется, только сны становятся какими-то другими, как будто чужими, сшитыми не по его мерке, выдернутыми из другого климата.
(Сеченов говорит, что такое бывает, простите, Лев Давыдыч, даже наш институт не все может исправить, я предупреждал вас о рисках, эпилепсия — вещь мало изученная. Троцкому почему-то его все время глаза не нравятся, когда они вспоминают об этой операции.)
Так,
[indent] мысли вслух.



— Снимайте, — Троцкий закладывает руки за спину, холодно смотрит, как два лаборанта торопливо подставляют лестницу, чтобы добраться до винтов решетки вытяжки. Касаткин осторожно лезет с отверткой в руках наверх, а Серебряков держит. Серебряков всегда держится от него, Троцкого, особняком, будто не хочет, чтобы он его заметил или заинтересовался, что ли. В компании, напротив, ведет себя спокойно, без каких-то признаков асоциального поведения. (Лев делает вывод, что все это — какая-то личная неприязнь.)
Касаткин же, наоборот, кажется, что всегда готов первый вызваться добровольцем даже на развинчивание вытяжки. Хотя, с другой стороны, с вытяжкой они сами наебались, оба, и весь отдел в придачу.
Если говорить о личной неприязни, кстати, то у Троцкого пищит пейджер на поясе раздражающим его сообщением, что на Предприятие сегодня прибудет Колчак.
— Петр Константинович, ну что там? — Лев, неосознанным движением, старается не держаться на одной прямой с вытяжкой, смещается чуть в сторону. Решетка поддается, из нее вырывается облачко оранжеватого дыма, и Касаткин торопливо закрывает лицо рукавом.
— Плохо дело. Все в вытяжку засосало. Сейчас по всему корпусу пойдет.
— Кайф, — Серебряков мрачно поджимает свои по-детски пухлые губы, и у Льва вдруг возникает какое-то острое, неосознанное чувство дежавю.
— Что делать, Лев Давыдыч?
— Вентиляцию перекрывать по всему "Павлову", чистить.
— Вот гемор.
— Работу придется остановить через несколько часов, людям будет нечем дышать. Кто допустил утечку?
— Лев Давыдыч, но…
— Кто. Допустил. Утечку.

Робот “Терешкова” приветливо вытягивается по струнке:
— Добро пожаловать на борт, товарищ Колчак! Мы рады приветствовать вас на территории Предприятии. Вы хотите, чтобы я прове… прове…, — Терешкова издает скрипучий звук, явно имитирующий кашель, хватается за горло, и резко переключается на передачу звукового сообщения.
— Неудачный день для посещения, товарищ Колчак, — раздраженный голос Лейбы изо рта Терешковой звучит почти сюрреалистично. То, что она ни на секунду не останавливается, пытаясь жестикулировать в такт его тяжелым словам, делает только хуже. — Рекомендую зайти в другой раз. Если же вы уже уперлись, то возьмите дыхательную маску у входа, мы отключили вентилирование, дышать сложновато. Терешкова проводит вас.
Терешкова снова артистично кашляет. На словах “вы уже уперлись” она строго грозит Колчаку пальцем, а на словах “проводит вас” — она зачем-то складывает из ладоней сердечко, хотя Троцкий это почти выплевывает.
— Товарищ Колчак, предлагаю вам воспользоваться этой чудесной кислородной маской! В ней вы будете даже еще более мужественно выглядеть, чем сейчас, а-а-а-ах. Прошу же, делайте выбор: направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — сам пропадешь! Ха-ха, шут-ка!



Лев встряхивается, обводит взглядом комнату, как будто первый раз видит, нервно одергивает свою темную гимнастерку, подслеповато щурится, пока надевает пенсне обратно на нос.
Они замирают друг напротив друга в пустом Левином кабинете. Тихонько говорит радио, настойчиво капает разлитый на столе чай, намочив бумаги и стекая лужицей на пол. Троцкий торопливо ищет начатую пачку сигарет, раздраженно смахивая все оставшиеся папки. Долго пытается чиркнуть подрагивающими руками — спичкой, чтобы прикурить. Приглушенный искусственный свет выхватывает строгий Сашин профиль, и Троцкий разглядывает, прищурив глаз, раздраженно кидает обуглившуюся спичку в пепельницу, жадно затягивается.
— Если об этом кто-нибудь узнает, Александр, я выжгу все, что тебе дорого, ты даже моргнуть не успеешь. Уяснил? — Троцкий нервно вытирает влажный рот ладонью, расплывается в своей хищной, угрожающей улыбке. Колчак не тот, кого можно напугать, а он и не пугает — ставит перед фактом. Саша умница — разберется, поймет, что с такой мстительной, мнительной тварью лучше не связываться.
Никогда.



Оранжевый дым наполняет помещение, Лев щурится, прижимая ко рту кислородную маску.
Роботы “Лаборанты” проворно ползают по вытяжке, переговариваясь преувеличенно веселыми голосами. Какой дурак им вообще речевые модули программировал, Троцкий хотел бы посмотреть ему в глаза, или чтобы на нем провели операцию без наркоза, и Вова радостно бы орал каждые две минуты: “Ваш пинцет! Ваш зажим! Пациент теряет слишком много крови! Фиксирую время смерти!”

— Скажите спасибо, что они могут сделать эту работу за нас, — Троцкий сверяется с часами на запястье. Господи, сколько они тут уже возятся. Пейджер на его поясе мигает оповещением, что летательный аппарат Колчака прибыл и не поднялся обратно в воздух через две минуты.
Петя стоит рядом с ним, сложив руки на груди. За последние десять минут он уже попытался, сначала, объяснить Льву, что его вообще не было на рабочем месте, когда произошла утечка, потом попытаться взять всю вину на себя и грустно замолчать.
— Петр Константинович, вы знаете, — Лев терпеливо раскатывает ему одну и ту же песенку все это время, его уже самого начинает тошнит. — У меня ни к вам, ни к вашему отделу никаких личных претензий нет и быть не может. Я же прекрасно понимаю, наука — штука сложная и непредсказуемая. Но я хочу выяснить все обстоятельства утечки, я должен выяснить, не была ли допущена халатность. Вы прекрасно понимаете сами, что халатность в нашем деле не. допустима. А вон и товарищ Колчак. Держите меня в курсе работ, ясно? Нам надо запуститься как можно быстрее, хотя бы наши основные лаборатории.
Лев хлопает Касаткина по плечу, резко разворачивается на каблуках, выходя навстречу чужим шагам:

— Мне надо проверить кое-что, — Троцкий, вместо приветствия, подхватывает Колчака под локоть, требовательно выводя его в коридор. — Расскажете мне на ходу, начерта приехали. Сказал же, чтобы разворачивались, мне только вас сейчас и не хватало.

Он явно не собирается ничего ему объяснять относительно стоящего, полупустого комплекса “Павлов”, затянутого оранжевой дымкой. Он тут уже более восьми часов, взмокший в нагревающихся, невентилируемых помещениях, с заляпанным оранжевыми разводами белоснежном когда-то строгом воротничке, пропахший антисептиком и собственным раздражением.

Колчак ему не нравится, абсолютно, очень искренне и чистейше. От Колчака у него оскомина на языке: упертый военный, послушно трусит за хозяйским свистом (сначала партии, потом Сеченова), как верная псина. Верит в какую-то детскую наивную чушь, услышишь краем уха, так аж в желудке крутить начинает от тошноты.
У них с Колчаком абсолютное взаимонепонимание.
Колчак слишком умный и проницательный, чтобы можно было не принимать его в расчет, такой, если сожмет свою пасть на твоем горле — уже не выберешься. (Троцкий называет свое отношение к Александру неприязнью и раздражением. В лучшие свои дни. В худшие — он предпочитает об этом всем не думать.)

[indent] Шерри примерно представляла, что могло твориться в Толл-Уокс, да и как он вообще мог выглядеть. Вертолет пролетал прямо над городом, где сейчас мало что узнавалось из прошлой и привычной картинки. Да здесь в принципе ничего и не осталось. Воронка от взрыва казалась внушительной даже с высоты птичьего полета, а у блондинки на душе вдруг заскребли кошки. Смогли бы они предотвратить эту катастрофу, найди нужного человека раньше убийства президента, раньше того, как люди превратились в живых мертвецов, эволюционирующих на ходу? Сколько ещё городов пострадают, прежде чем они смогут найти заразу и искоренить её на корню? Врыв уничтожил все, а через пару лет местность либо полностью погибнет, либо превратится в подобие джунглей, людей то здесь все равно нет для вмешательства в естественную среду.
[indent] На эту удручающую картину смотреть не так привычно, поэтому Шерри просто отворачивается от окна небольшого вертолета исследовательской группы, которая путь держала в единственное уцелевшее от взрыва место, где как раз и находилась заброшенная лаборатория Симмонса. Удивительно, но ударная волна взрыва не слишком затронула это жуткое место, отчего всем сотрудникам были выданы четкие указания по возможной опасности, скрывающейся в глубинах церкви. Пилоты переговаривались между собой, а Шерри скучающе уставилась на примерный план здания, и где по идее должен находится вход. Может им стоило поискать иной? Чтобы свести факт своего нахождения в подобном месте до нуля. Во всяком случае, до первого крика или выстрела, ну или до первой разбившейся вазы, если такие там вообще имелись. Во всей этой ситуации смущало лишь одно упущение. Близился вечер, а, как известно по ночам ничего хорошего от места, кишащего зомби ждать не стоило, и идея переждать до утра казалась блондинке не такой уж и неудачной. Другой вопрос, что отчет необходимо предоставить уже на утро, и никогда в принципе не волновали возможные форс-мажорное обстоятельства.
[indent] Приземляются они недалеко, на единственном свободном от деревьев месте, где ещё приходится пройтись немного до самого собора. Шерри первая спрыгивает с самолета стоит ему опуститься, вдыхая на удивление чистый свежий воздух, отмечая про себя, что он весьма прохладный, и кожаная куртка поверх не очень теплой черной водолазки не слишком хорошая идея для сильного ветра и просто холодных подземелий.
[indent] Трое оперативников выгружают необходимый для пункта встречи багаж, и уже целый отряд выдвигается в сторону собора, пропусти вперед людей с оружием, которые нацеливались на каждый возможный шорох с различных сторон. Биркин старалась на это не реагировать лишний раз, прекрасно понимая, что здесь, скорее всего много диких животных, возможно слегка странных, но не это вопрос уже третий. Ворота оказываются открытыми, и уже дальнейшая дорога не вызывает вопросов, когда оперативный отряд входит в просторный зал старого собора. Разрушающая структура вируса не оставила здесь тел, что с какой-то стороны даже неплохо, отчего команда сооружает мини-лагерь в одном из углов просторного зала, исключая возможность нападения из-за спины. Последние приготовления и команда из пяти человек включая Биркин выдвигается в путь совсем молча. Лишь пара брошенных фраз о возможных проблемах и путях их решения.
[indent] Дальше один остается у главного входа, а ещё четверо делятся по двое, и Шерри обгоняет своего напарника, уже завидев впереди полки с документами и прочей жуткой утварью, на которую внимание обращает не сразу.
[indent] — Не спеши, мы не знаем, кто здесь до сих пор обитает, — голос позади нее выдает нотки недовольства, и блондинка на это лишь плечами пожимает, мол, будто вы не знали, кого берете с собой.
[indent] — Если мы не будем спешить, а ещё упорно топать как слоны и дальше причитать по любому появившемуся поводу, нас естественно сожрут, поэтому либо помоги, либо стой на стреме, — говорит она, не уступая ему в своем упрямстве. А вообще-то все её внимание сейчас привлечено к беспорядочному вытаскиванию папок из шкафа и беглому просмотру страниц. Здесь словно собрали всю библиотеку по различным вирусным инфекциям для домашнего медика, не иначе. Шерри гуляет меж стеллажами, замечает красную обертку прямо посередине и вот она уже лезет за ней, не дотягивается и встает на узкую выступающую линию полок. Все бы ничего, но книжка так туго стала в этой кипе различных бумаг, что вытащить её не получалось совсем. Напарник про блондинку забыл, а она совсем упорством тянет на себя дурацкую книгу, закусив губу и нахмурив брови. Вот, ещё, ещё чуть-чуть, и… Дернув слишком сильно, Шерри не сразу понимает, что книжный стеллаж как-то заметно пошатнулся, а её пальцы вдруг соскользнули с обложки и сейчас она, теряя равновесие попросту слетает с этой «стены», а та за ней ещё раз качается и вдруг начинает падать. Зрачки расширяются, на фоне слышен  крик напарника, а она резко за что-то хватается, а дальше происходит совсем немыслимое действие, потому что резко её переворачивает на спину, а дальше Шерри просто куда-то начинает скатываться с огромной скоростью по слишком узкому туннелю. Крик сам собой вырвался изо рта, а после маленький туннель меняет направление и через каких-то пару секунд она просто на просто падает на грязный пол, больно ударяясь локтями, что выставила вперед. В наушнике среди помех слишком часто повторяют её имя, а Шерри перекатывается на спину и отползает к ближайшей стене, хватаясь не то за голову, не то за наушник, который кажется и создавал вдруг появившеюся головную боль.
[indent] — Я жива, все в порядке! — голос чуть охрип от крика, но быстро пришел в норму и уже более адекватным тоном она добавляет, — Там видимо был тайный проход на случай побега или ещё чего-то, здесь явно есть выход, а у меня оружие, прошу вас не отклоняйтесь от цели задания, я буду держать вас в курсе, — она в этом вопросе почти неумолима, и чтобы не слышать высказываний в свою не очень умную сторону выключает связь на время, а после решает все таки осмотреться.
[indent] Здесь довольно темно, отчего рука сама тянется за фонарем, и девушка привычно осматривает место вначале перед собой, все углы, все выступы, да все что угодно на наличие не дружелюбных соседей. Вроде чисто, и даже довольно тихо, отчего Шерри решает все-таки поднять свою пятую точку и отряхнуть черные джинсы от грязи и пыли, которую умудрилась собрать и вовремя полета по туннелю и покатавшись по полу пару секунд. Свет фонарика не дает полной картины, но подземелья явно древние, здесь архитектура не современной канализационной сети. И все бы ничего, но совсем недалеко раздается какой-то хруст, заставляющий девушку резко выключить фонарь и прижаться к стене. Теперь она уловила едва слышимые шаги, и когда по её скромным подсчетам оказалась не так много метров, девушка резко появляется из-за угла, наставляя на противника пистолет вместе с фонарем, почти нажимая на курок.
[indent] Резкое понимание происходящего заставляет сердце Шерри упасть слишком низко, а после она совсем забывает, как дышать. Чертов Мюллер! Почти ведь убила!
[indent] — Джейк? — удивленный тон, граничащий с нервным срывом, и она, наконец, опускает оружие вниз, — Ты издеваешься? Что ты вообще здесь забыл?

Белобог гудит теперь совсем по-другому; на его глазах город распускается, открывается, дышит — и осторожно пробует воды свежеобретённой свободы. Экипаж Экспресса вихрем пронёсся по Ярило-6, оставив местных самим разбираться с их внутренними проблемами, и Сампо приветствует изменения и хаос, последовавший за ними, с распростёртыми объятиями.

Не без удовольствия он смотрит, как день за днём всё больше камнеградцев осваиваются на поверхности, а доблестные стражи всё отчётливее понимают, куда именно они попали — и что именно им тут предстоит сделать. И он, разумеется, рад помочь — от чистого сердца, правда — будь то предоставить небольшой путеводитель по интересным местам надмирья или посодействовать налаживанию добрых отношений между стражами и их новыми подопечными, пока что всё ещё основанные на взаимном недоверии, помешанном с неприязнью.

Всё это ему исключительно на руку, и он как никогда старательно жонглирует делами то тут, то там, предвосхищая и создавая новые ниши самостоятельно. Он весь состоит из улыбок и тягучей, неотвратимой доброжелательности — такой, что под иллюзией лёгкости мёртвой хваткой держит тебя за горло.

Сампо Коски, ваш любимый проводник по лучшим местам города. Сампо Коски, ваш покорный слуга и мостик между мирами. Сампо Коски, ваш–

Всё это его исключительно утомляет. Он играет роль самого лучшего мальчика подземья так хорошо и так убедительно, что даже некоторые стражи в нём души не чают, пока он мысленно закатывает глаза, параллельно уверяя их в том, как он просто хочет, чтобы все плодотворно сотрудничали и жили в мире — и как теперь всё непременно будет по-другому.

Он бы сказал, что не знает, почему они так верят ему, но он хороший актёр, а люди упорно хотят быть уверенными в чужой способности встать на путь истинный — и иметь возможность похлопать самих себя по плечу за то, что приложили к этому руку.

Спасибо, что выбрали нас. С нетерпением ждём вас снова.

Как бы он ни убеждал себя, что нужно всего лишь пережить этот переходный период, а дальше всё снова пойдёт по накатанной, ему бесконечно, неизбежно скучно — настолько, что он почти подумывает сделать какую-нибудь глупость, нарваться на неприятности — но не может позволить себе потерять весь этот мучительно достигнутый прогресс. Вместо этого Сампо всё чаще оказывается в закрытых зонах — и реликвии играют в этом уже далеко не первую роль, уступая дурному азарту, с которым он раз за разом шинкует очередное порождение фрагментума.

А потом всё встаёт на свои места.

Он сначала даже не до конца понимает, что перед ним; потрёпанный листок бумаги, немного кривовато приклеенный к стене, громко кричит «Разыскивается», но вместо реалистичной картинки с него смотрит удивительно наивная карикатура — вот только это не чья-то шутка, а официальная бумага стражи. Он застывает на месте, всматриваясь в чудо изобразительного искусства напротив — сходство настолько феноменальное, что Сампо не знает, как и реагировать.

Он не может сдержать смеха; он фотографируется на его фоне для истории, а потом бережно снимает плакат со стены — и делает своей миссией найти ещё. Запоздало он вспоминает, что Келус говорил что-то о них, когда Экспресс ещё был тут, но это первый раз, когда Сампо видит этот шедевр собственными глазами.

Есть только один человек, которому позволено было бы повесить на стены славного Белобога что-то подобное. Тот, кому никто не смеет возразить — а также чуть ли не самый главный поклонник Сампо Коски в городе.

Даже жаль, что они так давно не встречались — воистину, солнце на Ярило не всем светит одинаково, и золотой капитан Белобога будто бы совсем забыл о его существовании, хотя раньше не проходило и недели без его настойчивых попыток познакомиться поближе.

Страшно подумать, но Сампо почти что скучает по очаровательным попыткам его арестовать — и значит, кажется, планировать их новую встречу ему придётся самому.

Чего только не сделаешь, чтобы испытать что-то помимо неизбывной тоски. Даже если ради этого нужно рискнуть арестом на аудиенции у самого Гепарда Ландау.

Сампо ловит его в мимолётный перерыв, терпеливо выждав, пока тот останется один — он же, прямо дело, не монстр, чтобы обсуждать деликатные творческие вопросы при любопытных подчинённых, да и без того он встречается с ними куда чаще, чем хотелось бы. То ли дело Гепард с его вечной серьёзностью и идеально прямой спиной — Сампо хочется забраться ему под кожу, лишь бы посмотреть, есть ли за этими холодными глазами хоть что-то живое.

Кто знает, может, в его руках наконец-то оказался долгожданный ключ.

— Вы совсем позабыли меня, капитан Ландау, — нараспев произносит он с наигранной обидой, крутя в руках свёрнутый в трубочку плакат. Вокруг них ни души, и Сампо намерен использовать каждую секунду этой редкой удачи, готовый скрыться в любой момент — но не раньше, чем проведёт свой маленький эксперимент. — Неужели настолько, что даже мой образ стёрся из вашей памяти? Должен признаться, я оскорблён в лучших чувствах — ведь я был уверен, что наша с вами связь куда крепче этого.

под читателем будет видно

Можжевеловая ветка сильно кололась. Гермиона аккуратно сдирала с неё плотные маленькие листья и складывала их в деревянную чашу с потрескавшимся краем и металлическими ручками по бокам. Вытащив очередную "иголку" из своего указательного пальца, волшебница тихонько прикусила место укола и обернулась на вошедшую слизеринку. Она не слышала шагов, но почувствовала знакомый вкусный винный аромат духов, который пробирался даже через запах жженных еловых веток. Вечерний визит оказался внезапным и заметно удивил гриффиндорку. Обычно в такое время её могли искать только Гарри и Рон. С другой стороны, с чего она взяла, что Пэнси её искала? Действительно.
— Я думала, что ты сегодня, как и все, пораньше ляжешь спать, чтобы завтра с утра отправиться в Хогсмид. — Пропущенное "привет" превращало их общение в более легкое, дружеское – то, чего сейчас ей так хотелось. Её пушистые волосы были убраны наверх в небрежный, хлипко державшийся на карандаше пучок, а рукава школьной рубашки были спешно закатаны до самых локтей. Бордовый галстук висел поверх сложенной на стуле мантии. Гермиона медленно опустила плечи и тихо вздохнула, лаконично завершая образ уставшей отличницы. В лабораторном классе по зельеваренью никого кроме них не было. Грейнджер как всегда училась до последнего допустимого часа, чтобы успеть под всем предметам и обязательно получить высокие баллы на экзаменах. Вот и сегодня она старалась сладить с довольно-таки непростым зельем, которое по инструкции варилось в определенные дни и лунные фазы. И если до пятого курса проблем с подобными задачами у неё особо не возникало, то во второй половине шестого года, кажется, её кто-то проклял или рецепты различных снадобий стали гораздо сложнее и более вымученные. Правда, сегодня с утра, когда её очередной шедевр чуть не взорвался прямо на занятии и профессор Снейп ядовито пошутил на счет её возможной близкой связи с Симусом Финниганом, который славился неприлично высоким умением взрывать всё вокруг, она решила, что необходимо усерднее вкладываться в эту темную, но определенно важную науку. Хотя, наверное, Гермиона просто устала, но признаться себе в этом казалось ей чем-то вроде постыдного проигрыша. Ведь Грейнджер не могла не справиться – это выходило за рамки её маленькой, местами крайне претенциозной в учебном плане Вселенной.
Проследив за взглядом Пэнси на свою разбитую правую коленку – да, на пути в аудиторию Гермиона успела споткнуться и театрально проехаться по каменной лестнице вниз – гриффиндорка покачала головой. – Знаю, ты, наверное, спросишь, почему у меня течет кровь и я ничего с эти не делаю, – снова посмотрев вниз, она усмехнулась, – а нет, уже не течет. Запеклась. – Где-то здесь промелькнула улыбка. – Просто я решила, что оно само пройдет и, видишь, прошло. – В маггловском мире раны не затягивались по мановению волшебной палочки или после использования каких-то магических мазей. Там, откуда она была родом, чаще всего раны и шрамы оставались с их обладателями на долгое время, а иногда навсегда. И вот так, глядя на порез или заживающий синяк, можно было какое-то время не забывать о том, что, к примеру, стоит иногда смотреть под ноги и не спешить, чтобы не свернуть себе шею или не угодить под проходящий мимо поезд. В общем, Гермиона вознамерилась себя проучить, но озвучивать спорный довод как-то не осмелилась. К тому же, ей пока не удалось научиться правильно распозновать взгляд Пэнси. Вообще, все эти дни, что прошли с тех пор, как кровавая лужа собралась и вернулась в тело Паркинсон, Грейнджер ловила себя на мысли, что что-то шло не так. В мире, между ними, между ними в мире. Она настолько уже привыкла опасаться змеиного факультета, что легкие беседы с Пэнс и заинтересованные взгляды от Тео немного пугали её. Конечно, вероятность того, что теперь её лояльность к Слизерину изменится, не обсуждалась – всё-таки, вряд ли они когда-то станут любить её лучшего друга и смогут принять её саму, а она в ответ простит им все их жуткие выпады и сквернословия. Но здесь появлялся иной вопрос: а нужна ли была ей любовь змей? Наверное, сейчас об этом не стоило задумываться. Поэтому Грейнджер весь этот месяц более-менее спокойно ходила в больничное крыло к сокурснице, не разделяя их на касты и факультеты (ведь искренне хотелось помочь). Приносила ей кислые и сладкие конфеты, тыквенный сок и даже пару раз объясняла домашнее задание, когда, к её удивлению, Пэнси задавала вопросы по учебе, а не колола её тонкими замечаниями по поводу Тео или непослушных кудрявых волос. Последнее особенно оказалось неприятным, потому что волосы почти не поддавались простым преображающим заклинаниям, а пользоваться чем-то более сложным не хотелось – она боялась переборщить в лоске и привлечь к себе тонну ненужного внимания.
— Кстати, у меня в сумке – для тебя вишневые леденцы. — В уставших ореховых глазах что-то промелькнуло. Кажется, это был интерес. — Ношу их уже который день, чтобы тебе отдать, но после твоего выздоровления мы как-то.. — Потерялись. Перестали видеться. Толком не разговаривали. Редко сталкивались в коридорах. Забыли дорогу друг к другу. Не совсем, правда, правда. Грейнджер сама сворачивала не в ту сторону, чтобы лишний раз не пересекаться со Слизерином, потому что ей оказалось страшновато вступать с ними в любые неучебные отношения. Да и учебные, честно говоря, давались ей с трудом, потому что каждый змей старался либо воспользоваться случаем и ничего не делать, либо всячески кусал её. Она, конечно, никогда не славилась тонкой душевной организацией, но эти паразиты так профессионально высасывали кровь, что работа с ними выматывала как нескончаемая экзаменационная неделя. Взять хотя бы Эдриана Пьюси – если ещё раз кто-нибудь из преподавателей поставит их в рабочую пару с длительностью в месяц, то Гермиона, скорее всего, впервые воспользуется запретным заклинанием и кого-нибудь убьёт (кого-нибудь с зеленым галстуком).
Грейнджер собиралась сказать что-то ещё, чтобы как-то разбавить повисшую паузу, но гора можжевеловых иголок внезапно воспламенилась, оставив после себя лишь едва заметный пепел. И мысли о паузе, неуместности её замечаний и прочим сгорели вместе с возможностью доделать зелье этим вечером. А, значит, опять придется ждать правильную фазу луны. Твою ж мать!
— ... Кажется, я действительно переобщалась с Симусом. — Они как раз недавно вместе писали эссе по ненавистной астрономии. Может, ей стоило сходить к мадам Помфри и попросить какой-нибудь восстанавливающий силы эликсир? Или хотя бы вина. В больничном крыле наверняка имелось отличное вино.
Гермиона опустила ладонь на холодный каменный стол позади себя и сразу же оперлась на него поясницей. — Как ты? — Вопрос вырвался сам по себе: прямой, понятный и теперь укутанный в стойкий запах сгоревшего можжевельника.

Город непривычен, путанные улицы слишком узкие, дома слишком высокие, а запахи затхлые, будто в очередной подворотне можешь обнаружить свежий труп очередного несчастного, желавшего лучший жизни. Гида Янг не в числе трупов, но в числе тех, кто остервенело жаждал лучшей жизни. Удивительно, но в ней нет никакого страха, когда она ступает по вымощенным камнем улочкам, когда встречается взглядом с людьми, ведущими маргинальный образ жизни. В ней нет страха ни бедности, ни опасности для юной девицы, какую мог нести большой город для той, кто не знает местных порядков. Ни Гиде не было страшно, весь страх она оставила там, в лесу, в волчьей стае, где всю жизнь была в числе слабейших. В городе все другое, непривычное и воняющее смертью, но страха в Гиде нет. И это — освобождение.

На ее губах по обыкновению играет улыбка; прежде, в стае — нервные смешки, злобно потешавшиеся над обидчиками. Над теми, в чье лицо смачно ударял кулак Лиулфра, сминая нос в черепную коробку, и пока несчастный захлебывался собственной кровью, а Ли разминал кулак — она смеялась, радуясь чужой крови и боли. В Лондоне все стало иначе: кривая улыбка созвучна взгляду, бегающему по горизонту, считывающему замкнутое маленькое помещение, целую кучу старых вещей и ничего, что напоминало бы о лесе. Смешки то и дело срываются с губ, пока в голове всплывает раз за разом — она вырвалась, у нее получилось! Полуслепой старьевщик, по видимому, делает вывод, что девица слегка не в своем уме, но это не становится преградой для работы: за столь малую плату немногие спешат подать свое резюме. А Гиде нравится и так. Она не хватает звезд с неба, для начала ее устроит быть самым обычным человеком.

Опьяняющая радость не длится долго: она улавливает знакомый замах однажды вечером, когда запирает дверь лавки. Думает сперва — показалось. Навязчивые мысли принесли из памяти то, что она силилась забыть, но это лишь самообман. Невозможно забыть того, с кем провела столько лет рука об руку, буквально, с кем вместе росла, охотилась, спала и ела, с кем строила планы, обсуждала все на свете, пережидала ливни, град и в чьи глаза смотрела, когда сердце заходилось страхом от предстоящей битвы. Все это — невозможно забыть. Но можно ли оставить в прошлом? Гида не знает, не находит ответ, а знакомый запах появляется и на следующий день тоже.

Возможно, это иллюзия порожденная ее не слишком здоровой психикой, а может и правда. Сложно сказать, какой вариант был бы предпочтительней. Несколько ночей она опять плохо спит, как бывало в стае. Кошмары мучили ее с детства: сперва неясная тревога, громкие звуки, хаотичные шаги. Позже Гида стала взрослеть и звуки превратились в крики, а шаги преобразились в те, какие она хорошо знала — шаги Фенрира Грейбека. Пройдет еще несколько лет и только затем память вытолкнет из забытого прошлого ту кровавую бойню, в которой погибли ее родители, а грубые лапы волчьего вожака утащили ее из родного дома. По ночам она вновь будет слышать мольбу своей матери, крики отца, грозный волчий рык и металлический запах крови, пропитавший воздух насквозь. Гида будет вдыхать запах крови своих убитых родителей и чувствовать абсолютную беспомощность в руках Фенрира. На протяжении почти всей жизни она спит лишь урывками, короткими моментами забытья, а стоит в сознание прийти снам, как страх сжимал горло немым детским криком, а тело выбрасывало ее снова в реальность. В бесконечный лес, в стаю, в натянутую ткань палатки.

Она никому не говорила том, что ей снилось. Даже Ли. Отмахивалась только, мол ерунда. И вот, она снова без сна, с тревожным ожиданием появления старого друга.

Она могла бы сбежать. Да только пришлось бы бегать всю жизнь в тщетной попытке оказываться на два шага впереди него. Если захочет — все равно найдет, и это Гида знала лучше всех.

И этот день наступает. Сумерки опускаются на магическую часть Лондона, скрип старой двери, знакомый до боли запах и голос, тон которого предвещает смерть, не меньше. Сперва Гида упирается взглядом в его широкую спину, затем бесстрашно встречает его взгляд. Ее сердце лишь едва быстрее начинает биться, будто еще не рассмотрев опасность в полутемной лавке. Впервые он смотрит на нее, как на врага; как на ту, чью глотку раздерет голыми руками — и все это не преувеличение, не нагнетание обстановки. Гида знает, что провинилась. Знает, что он пришел полный злобы. Да только страха в ней к удивлению нет. Другие эмоции владеют Янг.

— Хм, не думаю, — безразлично отвечает она, будто бы и не узнала. Взгляд с любопытством скользит по молодому мужчине, отмечая мельчайшие изменения. Они оба еще набираются силы, взрослеют, и время даже в несколько месяцев вносит свои коррективы. Ли изменился. Возмужал после исчезновения отца.

— Здесь нет вещей, которые могли бы привить совесть или честь, — Гида блуждающим взглядом осматривает стеллажи, пробегается по сотням предметов, будто пытаясь отыскать что-то для взыскательного гостя. Но в итоге ничего не находит, цокает языком и разочарованно пожимает плечами. Тонкие пальцы достают из кармана пачку маггловских сигарет — дурная привычка, прицепившаяся еще в стае. Гида щелкает зажигалкой и делает затяжку, что выходит не слишком женственно и контрастирует с белым платьем на ней в мелкий алый цветочек. — Могу поискать кусок мыла в подсобке. Поможет от запаха. Пойдет?

и до утра сидел я в кровати
рыдая "за мною идут"
пытался сокрыть безумные тайны
свой мозг погружая во тьму

Кипельно-белая ткань на локте внезапно ослепила, заставляя неохотно выбраться из собственных мыслей. Доступный взгляду клочок смирительной рубашки, который Разумовский упрямо сверлил взглядом последние несколько часов кажется был единственным неустойчивым мостиком между реальностью и выдумкой. По правде говоря, сейчас он не совсем был уверен была ли между ними ощутимая разница, но без малейшего колебания вернулся бы в тот момент детства, из которого его так беспардонно выдрала внезапно залитая солнечным светом дурацкая тряпка.
Обычно Сергей не любил вспоминать о детстве.
Немногочисленные интервью, которые он давал всегда были скупы на грязные подробности и пикантные детали, а на личные вопросы Разум предпочитал либо отшучиваться, либо сухо отвечать, что вся необходимая информация есть на его личной странице в собственной социальной сети. Как бы ни старались коварные акулы пера выудить у него какую-нибудь неосторожность о, к примеру, тяжелой жизни в детском доме, у них ничего не выходило - Серый был сух и непреклонен. Но откровенно говоря, детские воспоминания он не любил совершенно не поэтому, и даже драматической истории маленького питерского сироты тут не будет. Разумовский слишком остервенело оберегал свое детство, потому что это было буквально единственное теплое, что ему удалось сохранить в себе.
Безусловно, это была не только его заслуга.
Ничего бы этого не было. Возможно, не было бы ни Vmeste, ни самого "того самого Сергея Разумовского" если бы однажды в его жизни не появился он. Совершенно непохожий на всех остальных, с растрепанным смоляно-черным чубом волос на голове и огромными синими глазами. Тогда, когда Олег Волков впервые переступил порог "Радуги", Серёжа решил, что он наверняка какой-нибудь маг - ну не может простой человек иметь такие волшебные глаза. И с того же дня стал сторониться его больше всех остальных ребят. На самом деле, маленькому Разумовскому и без всяких колдунов проблем хватало: обычные "земные" мальчишки то и дело норовили лишний раз толкнуть, задеть или обозвать рыжего, который не только не мог дать сдачи в силу своей не сильно превалирующей на тот момент физической формы, но и буквально провоцировал своими бестолковыми цветастыми свитерами, длинными волосами и откровенно девчачьими увлечениями.
Однако, именно Олег впервые оценил его успехи в совершенно "непацанском" творчестве и даже попросил нарисовать его самого. Кажется, Разум до сих пор четко помнит до последних мелочей как Волков, неловко улыбаясь, хотел добавить к рисунку нунчаки как у Микеланджело, мимо летящие ножи с дронами на радиоуправлении, а на заднем фоне непременно взрыв, на который крутые парни никогда не смотрят. Олег с самого детства не хотел идти на компромиссы и предпочитал иметь все и сразу. Даже будучи таким же никому не нужным в целом мире осиротевшим пацаном, как и сам Разумовский.
Наверное именно на этом они и сошлись. Такие совершенно разные на первый взгляд, в один день они просто стали друг для друга всем. Серому больше не приходилось прятаться по закоулкам детского дома, пережидая очередную облаву из одноклассников, а Олег.. по правде сказать, иногда он задумывался что мог дать Волкову и почему им так хорошо вдвоем. Ведь будем честными, Разум никогда не считал себя кем-то таким выдающимся, многогранным и интересным: он скорее был из тех, кто предпочитает молчать и не привлекать к себе лишнего ненужного внимания. Иногда правда случались сбои.. Первый раз Сергей заметил за собой несвойственную экспрессию когда Волков укатил на всю ночь на какой-то концерт "Арии" или что-то в этом роде со старшими ребятами, ни слова не сказав Серому. Он всю ночь тогда не сомкнул глаз, то и дело под покровом темноты прокрадываясь до его кровати и обратно, надумывая себе невероятно что в сочных красках. И уже под самое утро, Олега встретили не только первые лучи рассвета, забрезжившего на подоконнике мальчишеской спальни, но и праведный рыжий гнев, свалившийся на него бесконтрольной лавиной. Несчастного Волкова тогда не спасли ни его волшебные бездонные глаза, ни неуверенные попытки оправдаться, что Серёже не нравится такая музыка и вообще он боялся, что Разума вместе с ним могут исключить если не дай Бог поймают на ночном побеге.
- Все это так.. бессмысленно, - едва слышный шепот соскользнул с потрескавшихся иссушенных губ, на которых еще какое-то мгновение назад блуждала ностальгическая улыбка воспоминаний. - Бессмысленно.
Не было больше ни достающих хулиганов, ни дронов на радиоуправлении, ни запретных концертов в ночи, ни нерешительных оправданий сурового Олега - даже самого Олега не было. Внутри осталась только пустота и злость, которая была так похожа на ту, которая во время концерта "Арии" нашептывала Серому шальные мысли о том, что Олег ушел и оставил его навсегда. Он ему не нужен. У него есть только он сам, и с этим надо учиться жить.

мне тесно в этом теле
плоть причиняет боль
я холоднее хеля
я истинное зло
Разумовский не понимал в какой момент все полетело к чертям. Все же было так замечательно! Они вырвались из дурацкого детского дома, его по-дурацки гениальная идея с соцсетью, которую поддерживал только Волков выгорела - и спалила вокруг все дотла, оставив в прошлом все неудачи, невзгоды, бедность и безвкусные бичпакеты, от одного запаха которых Серого начинало мутить. Офис в самом красивом здании всего Питера, приносящее удовольствие и безумный доход любимое дело и рядом тот, который всегда понимал с полувзгляда.
Неестественно красивая картинка, которая не выдерживая давления, трескается и лопается на кусочки, разлетаясь на мелкие осколки от одной фразы того по-нелепому карикатурного полицейского в кепке.
пока не узнал, что он в Сирии год назад погиб
в Сирии год назад погиб
П О Г И Б
Какая Сирия? Какая армия? Какой Чумной Доктор? Разумовский почувствовал, как учащается собственное сердцебиение только от мимолетного воспоминания о том чертовом дне. Помнит как настигает паника, как холодеют пальцы рук, как темнеет в глазах и хочется выкрикнут привычное "Олег, что происходит?!". Выкрикнуть и понять, что буквально в тот же момент бархатный и знакомый до каждой нотки голос что-то успокаивающее скажет в самую огненную макушку; понять, как от неосязаемого присутствия за спиной даже без каких-либо слов станет легче;
понять, что из-за дрожащего в руках, помятого и пожелтевшего, выдранного из личного дела листа с ярко-красной печатью "погиб" никто не придет, и нужно будет справляться самому. Совсем как тогда, в дурацких стенах треклятого детского дома.
Самому не всегда равно одному. Мы с тобой становимся одним целым.
Сергей судорожно сглотнул, нервно пытаясь успокоиться и непроизвольно натягивая локтями тугие ремни на смирительной рубашке. Он отчаянно пытался зацепиться за те самые теплые детские воспоминания, ускользающие между пальцев словно песок. Идти на этот едва тлеющие огонек среди всепоглощающей темноты, которая настойчиво пыталась заполонить его изнутри до последней клеточки.
Разум сопротивлялся, представлял на месте пернатой темноты тех самых школьных задир и словно заставлял себя взять реванш, не позволяя проиграть и в этот раз. Неизвестно сколько шла эта битва - дней, недель, месяцев.. лет? Сергей не притрагивался к еде, которую ему на белом пластмассовом подносе с безопасного расстояния ногой подталкивали санитары. Не разговаривал с лечащим врачом, что так упорно продолжал приходить каждый день и забавно поправлял свои средневековые усики когда неизменно не слышал ничего в ответ. Кажется, он пил только воду, потому что без нее сопротивляться становилось совсем невозможно, а очередной глоток окатывал бушующий внутри пожар живительной и приводящей в чувства прохладой.
Но только сейчас, морщась от дурацкого солнечного света и кашляя от воды, что пошла не в то горло, Разумовский поймал себя на мысли, что все это было б е с с м ы с л е н н о.
в доме пустом бродил каждый шорох
во мне вызывал дикий страх
другого себя я так ненавидел
что к черту разбил зеркала.

Кей любил возвращаться домой. С точки зрения обычного человека это было странное чувство, глупое, иррациональное. Ведь его там никто не ждал. Ни подружки, ни домашнего животного. Но с его работой от голода в этой маленькой квартирке повесились бы не только мышка, кошка и Жучка, но и подружка заодно, если бы только они были.
Если продолжать линию “обычного человека”, то действительно, лучше было бы торчать всё свободное время в баре, сканируя стройные ножки красоток и поглощая мерзкое, отдающее химией пиво.
Но, то ли дело было в том, что Кей не был обычным, то ли, что даже человеком в каком-то смысле он тоже не был, но дешевые пивнушки он обходил, раз за разом торопясь домой с радостью и предвкушением, которое практически никак не отражалось на его расслабленном лице, разве что едва заметная мечтательная улыбка иногда касалась губ.
Он так любил возвращаться домой, что полюбил и эту высотку, состоящую, словно из сот, из дешевых маленьких квартирок, и её грязные лестничные пролёты, намертво пропахшие блевотиной и мочой. И даже своих, так называемых соседей, которые круглыми сутками тусовались в этой лестничной вони и каждый раз, уже даже не стараясь изобрести что-то оригинальное, окатывали Кея ругательствами, как помоями.
Эти помои не смешивались с его сознанием, как вода не смешивается с маслом. Он понимал, что стоит за этим всем, а потому, самое большее, что испытывал — сожаление.
“Мне очень жаль”, — думал он каждый раз, когда слышал в спину крик: “Кожаный мешок!”
Кей не извинялся перед ними. Ему действительно было жаль этих людей. Настоящих, рождённых - чем они непременно гордились, как наибольшим своим достижением. На самом-то деле, гордиться им больше было нечем. Хилые, больные, слабые и очень злые - такими представали перед Кеем его соседи-люди. Они не могли причинить ему настоящего вреда, просто из своей органической трусости, а потому будто бы надеялись унижением репликанта компенсировать свою пустую бессмысленную жизнь: вот посмотрите, мы-то люди, мы-то повелители жизни, а этот-то, этот — только мяса кусок.
Технически, если смотреть, с точки зрения всё того же человека обычного, Кею возразить на это было нечего. Но, впрочем, ему и не хотелось - чего уж точно никогда не желал для себя, так это походить на своих соседей: злобных, трусливых и жалких. Возможно, в глубине души, ему хотелось бы быть кем-то другим, но он понимал, что эта мечта невыполнима, а потому старался просто быть собой.
… и любил возвращаться домой.
Потому что, вопреки всему, его там ждали.
И пусть это была всего лишь голографическая девушка, услада очей одиноких дрочеров и неудачников, но Кей искренне полагал, что Джой идеальна.
Кей не знал, что в этом плане думала про него сама Джой, но лично ему даже мысль о том ярком вихре света, что ворвётся в крохотную стерильную гостиную, почти лишенную индивидуальности и уюта, о том лёгком ощущении статического электричества, от которого приподнимаются волоски на руках, и которое равнозначно крепкому объятию, одна только мысль об этом отражалась на лице репликанта улыбкой искреннего счастья, и была для этого самого счастья главным и единственным поводом.
Он вошёл, как всегда молча, как обычно задумчиво потянулся на кухню, проверить, осталось ли там ещё хоть что-то, чем можно ублажить негодующий желудок, про который слишком часто забывали в течение дня.
Это было чем-то вроде их маленького ритуала — Кей никогда первым не нарушал устоявшейся тишины квартиры и даже не гадал, откуда и в какой момент вынырнет Джой, чтобы поприветствовать его.