Попытка Беатрикс отвлечь его так и не вызвала ничего, кроме быстро дёрнувшегося уголка губы — даже выражение лица не изменилось, слишком Тео сосредоточен на том, что только что произошло, слишком старается не давать воли эмоциям и тем более не позволить им отразиться на лице. Выходит постольку-поскольку.

Что и правда заставляет его быстро и едва заметно улыбнуться, так это то, как явно Беатрикс осторожничает с вином: если не присматриваться, то сделала глоток и сделала, но он-то смотрел на неё и понял, что она едва смочила губы. Но даже если он слегка насмешничает над ней и над тем, что девочка не иначе как пару десятилетий не позволяет себе толком пить (с тех самых пор, как он сделал ей выволочку), он же и одобряет это решение — сегодня так точно. Беатрикс и так до сих пор не хватает умения чувствовать, когда нужно прикусить язык, и в принципе способности прикусывать язык, даже когда ей говорят это сделать, и исключить лишние риски сегодня будет более чем разумно.

Он слушает разговор, даже если не включается в него, не считая пары-тройки фраз и междометий, которые обычно показывают собеседнику заинтересованность, но в основном всё своё внимание Тео направляет на отменную еду. А ведь это не меню Пэласа: здесь никогда не делали ставку на итальянскую кухню. Может, Ланца притащил какого-нибудь своего знакомого? Но если у человека такие умения, то почему у него нет собственного ресторана, где и собралась бы вся бандитская братия?

А с другой стороны, не плевать ли ему? Главное не слишком забивать желудок: ещё неизвестно, как придётся отсюда выбираться… Хотя нет, брось, Тео, что за параноидальный бред! Не будь хуже твоей ученицы! Ну ладно она — ни опыта, ни возраста, чтобы понять, что в таких местах никого не убивают, а если кто-то и умирает, то явно не по воле хозяина вечера, потому что от таких смертей только скандалы, неприятности с полицией, косые взгляды гостей и большой, просто очень большой ущерб репутации. Такие места — не для убийств. И ты это знаешь, так что нечего себя накручивать. Не говоря уже о том, что у Джимми Ланца точно нет ни малейшего желания кончать парнишку, на которого он ставит: на кой хрен рубить сук, на котором сидишь?..

— Что? — он отвлекается от еды, но даже не успевает в полной мере осмыслить вопрос Беатрикс, а она уже тянет его танцевать. Проклятый Пэлас! — Ну Трикси! — капризно возмущается он уже на пути к танцполу.

Вообще-то он планировал переварить еду, а затем включиться в ненавязчивый диалог, а затем подождать, когда Ланца вспомнит о них, но у его ученицы как всегда собственные планы. Тео смотрит на неё укоризненно, но послушно ведёт в танце.

— Тебе бы платье для этого, — лениво замечает он, но на самом деле не всерьёз: не человеку, который танцевал в женском платье, переживать из-за того, что его партнёрша по танцам носит брюки. Она возмущается, и он покатывается со смеху, даже не пытаясь скрыть этого. — Значит, тебе придётся себя сдерживать: ты, чёрт побери, среди итальянцев! Из католиков, наверное, только они и ирландцы так религиозны, что святее папы римского. Они хотя бы знают, кто они такие и откуда родом, — он фыркает, глядя на Беатрикс с явным намёком: а ты-то кто, девочка?

Это, в сущности, и не оскорбление, да и чего они все ждали от какого-то япошки, неизвестно как затесавшегося на этой прелестной итальянской вечеринке? Так что Тео даже не пытается скрывать своё фырканье, да и итальянцы с чувством юмора наверняка оценят его выпад, если услышат. Они, впрочем, даже войти во вкус танца не успевают. Тео подставляет ученице локоть, и они следуют за провожатым. И стоило вообще подниматься из-за стола?

— Помни, что я тебе говорил, — тихо бросает он.

Ланца ждёт их в отдельной комнате, больше всего похожей на эти ресторанные закутки для гостей, которые слишком высокого о себе мнения, чтобы трапезничать в общем зале — только еды здесь сейчас нет. Джимми покинул гостей только ради пары-тройки приватных разговоров, а не чтобы отгородиться от всех и есть в тишине: этого ему могли бы и не простить. Тео не садится за стол — останавливается у закрывшейся двери.

— Мистер Ланца.

— Ну что вы стоите, молодой человек — и мисс Лоуренс заставляете стоять! Присаживайтесь.

Ланца сейчас ещё больше похож на добродушного дядюшку во главе большой семьи, который разбирает все семейные конфликты и неизменно находит справедливое решение. Опасный человек — для человека так тем более. Возможно, он уступает нью-йоркским акулам, привычным крутить реальные дела в реальных уличных войнах, но он всё равно не дурак. Тео выпускает руку Беатрикс и садится.

— Могу я узнать, почему на самом деле не приехал мистер Сакурай? — Ланца спрашивает вполне добродушно, но глаза остаются прежними: спокойными и оценивающими.

— Можете, — Тео поводит плечами. — Думаю, вы догадываетесь и сами. До войны Японский квартал и Чайнатаун находились по соседству. Моему отцу пришлось столкнуться с погромами от рук простых американцев и в дальнейшем — с обвинениями от целого государства в том, что все японцы по определению предатели Америки и шпионы Японии. Вы знаете, что было дальше. Старого Японского квартала больше нет: когда он опустел, и всех японцев вывезли в концлагеря, их место заняли чёрные. Он тоже потерял тогда свой дом.

Хотя, к счастью, Тео никуда не вывозили — к счастью для всех, кто попытался бы. По лицу Ланцы видно, что он хочет прервать рассказ: очевидно, он и сам прекрасно помнит сороковые годы, и, возможно, он и его родственники тоже пострадали в это время, и его не нужно учить истории Сан-Франциско. Но Джимми Ланца достаточно умён, чтобы не перебивать. И Тео заканчивает:

— Старый Японский квартал исчез, но старые связи его пережили. Хироки Сакурай уже много лет поддерживает дружеские отношения с Чайнатауном. Кто-то говорит, это потому что узкоглазые держатся друг друга, — Тео криво ухмыляется, — но я бы сказал, что это потому что одни узкоглазые меньше шарахаются от других узкоглазых — естественно, что сотрудничать в первую очередь начинаешь с теми, кто не смотрит на тебя, как на грязь под ногами.

Вы ведь понимаете, о чём я, господин Ланца? Вы ведь не дурак. Китайцы предложили дружбу первыми. Китайцам было плевать на разрез глаз: их он вполне устраивал. Китайцы обращались к некроманту с уважением, которого он заслуживает — нет ничего удивительного, что он не спешит отказываться от старой дружбы.

— Ва Чин сейчас на подъёме, как и некоторые другие парни из Чайнатауна — но вы это, думаю, знаете и без меня.

— Так мистер Сакурай отказался, потому что уже сотрудничает с Ва Чин?

— Мистеру Сакураю всё равно, с кем сотрудничать: его не волнует политика улиц. Он не отказывался — иначе не прислал бы меня и мисс Лоуренс. Он не принадлежит ни к китайцам, ни к итальянцам, и конфликты мафии и китайских банд его не касаются. Но он понимает, что у вас или Ва Чин на этот счёт может быть другое мнение, и не хочет осложнять отношения между нами всеми. Его появление на таком вечере едва ли осталось бы незамеченным, и Ва Чин могли бы неправильно его понять. Но он согласен на сотрудничество. Если вас это не затруднит, вы могли бы обратиться к нему с личным заказом, без лишних свидетелей — и это всем нам упростило бы жизнь.

— Мне очень жаль слышать, что моё обращение вызвало такую реакцию, — негромко говорит Ланца. — Я надеялся предложить мистеру Сакураю свою дружбу, а в ответ…

— О, вы не поняли. Мистер Сакурай согласен на дружбу. Он полагает себя в праве водить дружбу со всеми, кто ему приятен — но дружеские отношения с человеком не лишают его права самостоятельно выбирать себе других друзей, как думаете?

Ланца молчит несколько секунд, пожёвывая губу. Что за страсть к эксклюзивности у некоторых людей? Что изменится для него от сотрудничества Хироки Сакурая с китайцами или кем-нибудь ещё? Не войны мёртвых же они начнут: для этого у них ни сил, ни умений.

— Но… — осторожно добавляет Тео. — Мне бы хотелось кое-что добавить от себя. О деле. Может, расскажете, что вам требуется? Вы не специалист в таких вопросах, и как знать, может, вам и не потребуется кто-то калибра Хироки Сакурая — достаточно будет и одного из его учеников.

Порядок. Понятие долгое время незнакомое Элио. Раньше это слово ассоциировалось со скукой, в воображении возникал образ вечно хмурой престарелой пары, с кучей детей, кредитов. Парой, которая за столько лет уже ненавидит друг друга, но уйти не хватает силы воли, у которой и секс-то по расписанию. Жуть! И лишь совсем недавно вампир научился ценить это чувство. Когда утром ты просыпаешься в объятиях любимого мужчины, даришь ему легкий поцелуй, а после вы медленно занимаетесь любовью. Наслаждаться каждым мгновением вместе. Готовишь кофе по утрам на кухне, где все начинается, распространяя привлекательный аромат свежеобжаренных кофейных зерен. Пахнет благородством и приятной горечью, словно нежное прикосновение пробуждающихся чувств. Этот аромат наполнял комнату и создавал атмосферу умиротворения и радости. Вместе встречать рассветы и закаты. Обсуждать просмотренные фильмы, с улыбкой слушая ворчание Яна, о том, что раньше кино снимали с душой, а тут кроме компьютерной графики нет ничего. Даже на актера не встает, слишком уж он похож на пластиковую куклу. Это приятно. В такие моменты Гилл стал чувствовать себя чуть счастливее. Покой подарил стабильность. Буквально по крупицам Элио и Ян выстраивали такой привычный, упорядоченный быт.

Элио полюбил это.

Если обернуться назад, вся жизнь Гилла с момента обращения была соткана из ярких, разрозненных хаотичных событий. Последние двадцать лет бросаясь из одного омута в другой Элио не оставлял себе и шанса задуматься. Он отдавался всецело обуревающим душу эмоциями, будь это всепоглощающая страсть или безумная ярость. Перестал запоминать имена и лица сменяющие друг друга любовников… И лишь Ян всегда присутствовал в его жизни.

И теперь в эту жизнь ураганом ворвался Крис.

Что делает жизнь семьи стабильной? Разумеется, домашние ритуалы! Элио с небывалым восторгом принялся осваивать новую и неизведанную для себя область – роль отца. Это пугало до дрожи, а повидавшего немало на своем веку вампира трудно удивить. К тому же такого взрослого парня! Именно отцом, а не залипать украдкой на стройную фигуру молодого человека. Это было сложно, ведь парень был воистину красив. Его белоснежная кожа, безупречная и нежная, оттеняла пронзительно яркие зеленые глаза. Тяжелый взгляд, полный глубины и загадочности, заставлял сердце замирать. В его глазах отражалась вся сложность его души, они были отражением внутреннего мира, полного страсти и загадок. Элио восхищался стойкостью юноши, несмотря на трость, его движения были элегантны и грациозны. Он преодолевал преграды с достоинством, подчеркивая свою силу духа и решительность.

Элио каждый раз одергивал себя. Он - сын, сын, сын! Нельзя воспринимать юношу в другом ключе!

После разговора и столь скоропалительного переезда – Ян и Крис привезли сумку с вещами некроманта в ту же ночь, Гилл спокойно и методично навел порядок в гостевой комнате. И подумаешь, она находилась аккурат напротив спальни. Взрослые люди и смущаться этого было нечего.

Элио было неловко перед Яном. Гилл ведь не спрашивал, а просто поставил своего партнера в известность и поразительно, как мужчина легко, быть может, только на первый взгляд, принял новость о том, что с ними поселится молодой, крайне соблазнительный парень. Элио же старательно игнорировал взгляды, которыми Ян провожал Криса.

Он доверял Яну и так будет всегда.

Этот день мало чем отличался от прочих. Завершив дела на работе и скопировав дополнительные данные в облако, Элио отправился в супермаркет. Этим вечером он планировал порадовать своих мужчин. Невольно дает себе подзатыльник. Нет, своего сына вкусным ужином.  В прошлый раз Крис говорил, что любит стейки и именно на этом мужчина решил сегодня остановиться. Приготовить стейки из мраморной говядины и тунца, пару салатов и несколько бутылок коллекционного красного вина. Вернувшись домой, вампир водрузил пакеты на столешницу. Он застал Яна в гостиной. На несколько мгновений Элио замер в проходе, отмечая как Даркер сосредоточенно и с увлечением читает книгу, словно волшебник, открывающий портал в другие миры и идеи. Плавные движения, легкий наклон головы и иногда улыбка, которая появляется на его губах, когда он встречает особенно важные или волнующие моменты в тексте. Все это делает его привлекательным и притягательным. Медленно подойдя к нему Элио запечатлел на губах мужчины нежный поцелуй. Этим коротким действием, выражая всю полноту чувств. Аккуратно провел кончиками пальцев по шее, и чуть ниже, намекая на возможное продолжение вечера в спальне.

- Я соскучился, - томным шёпотом произнес Элио и прежде чем мужчина успеет опомниться, скрылся на кухне.

Элио впервые за много лет готовил с таким упоением и усердием, и не просто так – он безумно хотел порадовать вернувшегося с работы некроманта. В этот раз готовка доставила ему особенное удовольствие и поразительно, все прошло как по маслу, стейки хорошо прожарились и теперь на кухне веяло нотками дыма и приправ, заставляя вздрагивать нюх и волнующе зажигать аппетит. Напевая себе под нос Элио уверенными движениями начал накрывать на стол, старательно разглаживая скатерть. Затем он разместил на ней тарелки, аккуратно выстраивая их вдоль стола, создавая гармоничную композицию. Для атмосферы достал из комода несколько свечей, но не спешил зажигать их. Поставил на стол салаты, а стейки оставил томиться в духовке, чтобы к приходу Криса они были теплые и вкусные. Погрузившись в процесс и не заметил, как быстро пролетело время. Странно. Крисси обычно возвращался раньше. Чувство тревоги навязчиво окутывало разум. Но вот раздался звук проворачивающихся в замке ключей оповещая Элио о возвращении долгожданного сына.

— Кстати, о праздниках, связанных с урожаем, — вспомнив обрывок донёсшейся до него чужой беседы, когда их разговор ненадолго затихает в поисках новой темы, говорит Ацухиро, но отвлекается, чтобы заглянуть в чужой стаканчик и, принюхавшись в почти благоговейном ужасе, с сомнением посмотреть на собеседников. — Вы и правда собираетесь это пить?

— Тут вопрос в другом: ты и правда не собираешься пить?

Ацухиро усмехается, качает головой и отбрасывает за спину волосы.

— Ну уж нет — не вашу огненную воду точно. А ещё я за рулём. И к тому же у меня есть то, что пьянит меня куда больше…

— …магия, — одновременно с ним говорит миловидная ведьмочка, и Ацухиро смеётся, глядя ей в глаза.

— Вот именно. Зачем пить, если ничто не заставит меня почувствовать себя лучше?

— Ты маньяк, Хиро. Так что там с праздниками, связанными с урожаем?

— Ах да! — он щёлкает пальцами, насколько позволяют тонкие кожаные перчатки, и благодарно кивает. — Так вот. Сегодня на моей исторической родине празднуют ниинамэсай — в сущности, тоже праздник урожая: спасибо богам за то, что и в этом году мы все — ну или хотя бы большинство из нас — не умерли с голоду и так далее. Не знаю, правда, как его празднуют сейчас, никогда не интересовался, но когда мой пра-пра-прадед уезжал оттуда, — мысленно Ацухиро сопровождает эту реплику сухим кашляющим смешком, вспомнив свой весьма некомфортный переезд — ах если бы переезжать пришлось не ему, а кому-нибудь другому, — император каждый год делал подношения в храме из свежего урожая риса… или что-то в этом роде, — он небрежно поводит плечами, а затем поднимает руку, чтобы посмотреть на часы. — Хотя, пожалуй, там давно уже всё отметили, и вообще у них вовсю День благодарения… был бы, если бы они его отмечали.

— Почему у вас что ни праздник, так там обязательно будет рис?

— Не трогай мои праздники, и я не спрошу, почему вы отмечаете то, как вырезали население целого континента, — салютнув содовой, отвечает Ацухиро.

Это, впрочем, скользкий разговор, и он уже прикидывает, как самому выворачиваться, если попадётся кто-нибудь подкованный в истории и решит припомнить все ссылки Гугла по ключевым словам «японцы» и «резня», которые видел когда-то (а впрочем, ему хотя бы хватает совести не праздновать столь сомнительные достижения собственной родины), как их прерывают. То есть прерывают не конкретно их, но его обжигает знакомым магическим холодком, как от ядрёной мятной жвачки, и мгновением позже, когда Ацухиро перестаёт вслушиваться в разговор, поднимается с подлокотника дивана и шарит взглядом по комнате, это ощущение нагоняет крик из коридора. Так кричат только от боли. Ацухиро сплетает щит из бледного тлена, но не спешит активировать его, чтобы ненароком не задеть кого-нибудь, и быстрым шагом идёт в коридор, расталкивая всех, кто лезет под ноги. Даже за эти несколько секунд магия вспыхивает ещё несколько раз, и за этими вспышками следуют новые крики.

Да быть такого не может. Смерть оставляет слишком явный магический отпечаток, чтобы он мог не заметить кого-то с такой склонностью и пройти мимо. Ацухиро проходит мимо пострадавших, в основном прижимающих к себе повреждённые руки, и отстранённо думает: кажется, у Швецова с коллегами будет немало работы сегодня. Но пока ничего критичного. Кто-то вообще регенерирует сам.

Отчётливый магический след мог бы привести его к источнику, даже будь коридор в три раза длиннее, и лопни в нём разом все лампочки. Он отшвыривает в сторону битое стекло, останавливается в нескольких шагах от съежившейся в углу девичьей фигурки и давит в себе секундное раздражение, как бывает всякий раз, когда кто-то бездарно разбазаривает магию — секундное, потому что ему требуется эта секунда, чтобы узнать знакомое лицо и сложить два и два.

Хлоя не обладает и крупицей магии. Однако, если верить тому, что он слышал, Хлоя очевидно пребывает в некотором сплине и ведёт весьма разгульную жизнь. И Хлоя не брезгует веществами. И, признаться, это даже более паршиво, чем если бы он столкнулся с вспыхнувшим на эмоциях самородком.

Эти мысли проносятся за секунду, пока он выворачивает наизнанку и перестраивает структуру готового щитового плетения и набрасывает его на виновницу шума и паники, чтобы не дать ей попортить ещё что-нибудь — или кого-нибудь. В худшем случае её слегка обожжёт или попортит одежду, но она ему ещё спасибо скажет. Ничего, родители намажут кремом от синяков — или чем там теперь мажутся?

— Прекратите истерику! — вроде бы не чуждая магии публика, а сколько шума! Ацухиро разворачивается одним движением. — Бывает. Помогите пострадавшим и меньше балуйтесь, — он склоняется в плавном и изящном на западный манер поклоне. — Смерть всего лишь передаёт свой привет, потому что вы, кажется, имели смелость забыть о ней, — он улыбается — и пострадавшим, и просто паникующим, и затем Хлое, когда снова оборачивается к ней и, зачерпнув энергии, наклоняется — теперь, даже если она ухватится за него, её дарёную хаотичную магию оттолкнёт, как один магнит отталкивает другой. — А ты — идём, — он говорит совсем негромко, хватает её за руку повыше локтя, рывком поднимает на ноги, обхватывает за талию на случай, если она попытается волочить ноги и снова устроиться в каком-нибудь уголке, и тянет за собой. Он говорит с ней тихо, почти интимно, когда заставляет её посмотреть ему в глаза и касается щеки затянутыми в перчатку пальцами: — Проветрим эту хорошенькую голову и послушаем, что ещё Она тебе нашептала.

Можно было бы увести её на второй этаж, в какую-нибудь спальню, пока ещё слишком рано, и эти спальни не заняты трахающимися парочками, но Ацухиро в хорошем расположении духа и милосердно избавляет девочку от необходимости смотреть в глаза тем, кого она попыталась покалечить. Да и свежий воздух ей не повредит.

И вообще, надо быть нежнее с бедняжкой, имевшей когда-то неосторожность влюбиться в него.

[indent]Он берет велик, чтобы не уснуть.

[indent]Всю ночь он с отцом просидели в засаде у логова предполагаемой кэле. Та толи засекла, что охотники сели на хвост, то ли в ту ночь была не голодна, что было маловероятным, учитывая натуру этой твари, то ли они ошиблись и эта тетка была самой обычной теткой, а они взяли ложный след. Отец, едва разлепляя глаза, пошел перепроверять доступную им информацию, а младшего, столько же невыспавшегося, отправил к Озу с кинжалом из бивня моржа (на всякий случай, если людоедка решит действовать) и поручением последить за тварью этой ночью.

[indent]- Скажи ему, пусть не идет один.

[indent]- Да, он знает, - все знают. На охоте кто-то всегда должен прикрывать твою спину, даже, если тебе кажется, что работа будет пустяковой. Чем опаснее нечисть, тем более беззащитный образ она любит принимать.

[indent]- Бить между шестым и седьмым ребром. Не пятым и шестым, не седьмым, а восьмым, а четко между шестым и седьмым, - отец делает последний глоток кофе из чашки, отдает ее Понедельнику и садиться в машину. - Если все будет, как сегодня, то ему это не понадобиться. Но пусть держит в голове.

[indent]- Я передам, - вяло отвечает младший Мэддокс, разглядывая дно отцовской кружки. Если он не хочет уснуть, ему тоже нужно еще кофе.

[indent]- Я ему еще позвоню вечером, проверю, как он все уяснил. Скажет про пятое-шестое ребро и достанется и тебе, и ему. Это понятно?

[indent]- Да, сэр, - Отец кивает и захлопывает дверь. Мондэй отступает от машины, чтобы та не проехалась ему по ногам и какое-то время смотрит ей вслед, так как мозг на пару секунд отключается от усталости. Но вдруг встрепенувшись - проснувшись - Мэддокс возвращается в дом, чтобы и самому отправится по поручениям отца.

[indent]Побоявшись, вырубиться прямо за рулем, Понедельник решает не брать машину. Да и ехать тут было всего ничего. Возможно, необходимость крутить педали не даст мозгу перейти в спящий режим по дороге к дому брата. Да и была надежда, что свежий ветер в лицо, немного приведет Мэддокса в чувство, раз уж целый термос кофе с этой задачей справился практически никак.

[indent]Передав брату кинжал, адрес, наставления отца, освободив мочевой пузырь от части кофе, чтобы залиться новой порцией, Мондэй на этом покончил с делами в доме Оза и даже почувствовал прилив бодрости свободного, до завтрашнего дня, человека. Сонливость немного схлынула, то ли от предвкушения выходного, то ли кофе у Оза все-таки не такой поганый, каким казался на вкус. Выйдя за порог, Мондэй с наслаждением втянул в себя свежий воздух. Все-таки дома у брата изрядно пованивало псиной, но тот кажется привык и не замечал. Или смирился.

[indent]Взгляд шарит по тому месту на лужайке, где Мэддокс кинул велик, но верного железного коня он там упор не наблюдает. Мондэй, озадаченно осматривает двор: может отсутствие сна пошутило шутку с его сознанием и велосипед дожидается его в совершенно в другом месте, не том, что ему казалось? Но он же  т о ч н о  прикатил на велике? Это-то не было сном?

[indent]Понедельник делает круг вокруг своей оси, что позволяет оглядеть весь участок перед входом, но велосипеда там, как не было, так и не появилось. Прежде, чем до него доходит мысль "украли", ухо царапает знакомый перезвон звонка со стороны дороги. Мондэй в два широких шага, преодолевает дорожку, ведущую к дому Оза, чтобы выглянуть за живую изгородь, где и находит свой велик. Под задницей у какой-то девчонки.

[indent]Судя по тому, что Мондэй наблюдал следующие несколько минут можно было назвать самым бездарным похищением велосипеда в мировой истории. Ездить на нем девчонка, похоже не умела, но зачем-то очень старалась это сделать. Гравитация и чувство равновесия, при этом, всеми силами работали против нее. Она, чувствуя это, опасалась оторвать обе ноги от земли дольше, чем на пару секунд, заваливаясь в итоге то в одну, то в другую сторону, не проехав самостоятельно ни метра.

[indent]Сложив руки на груди, Мэддокс еще какое-то время с интересом понаблюдал за происходящем, но в итоге не выдержал:

[indent]- Нужно это делать быстрее. Ногу на педаль, второй отталкиваешься и сразу ловишь равновесие. Ты слишком медленно это делаешь, вот и заваливаешься.

[indent]Он подходит ближе и упирается в багажник.

[indent]- Давай, делай, как я сказал, а я поддержу и подтолкну. Готова?

[indent]Конечно же у нее ничего не получается. Ожидаемо. Мондэй удивился, если бы она после этого вводного инструктажа тут же лихо закрутила педали и укатила в закат. Он вновь подходит ближе и кладет руку на руль:

[indent]- Возможно, прежде чем угонять мой велик, стоило научиться на нем ездить заранее. Ты, кто такая? - он оглядывает улицу. Дома Оза последний, других здесь нет, да и делать тут нечего, чтобы "просто проходить мимо". А уж тем более странное место, чтобы приватизировать чужих железных коней.

Он морщиться с язвительным пренебрежением к словам Жнеца — он видит, как они у него не отнимают того, кто стал в разы дороже, чем может быть лишь любовник или друг. Заставляя выбирать, хотя выбора и не может быть — выбора нет. Разве не та, что терпеливо ждала на поле боя его принятия и согласия, помогая сжать нож в руке, должна знать, что Фабиан сделал уже давно свой выбор? Разве не та, что стоит за судьбами его и Хиро, ведя идзина через моря на другой край мира, должна знать, что Фабиан этого выбора не изменит? Не одна любовь в его жизни не может быть сильней той, которую ему подарил Томохиро — влюбляя не в себя (человек это все еще ничто), а в магию. В свою магию. В их магию. Не одна привязанность в его жизни не может быть сильней той, что открыл ему Томохиро — подпуская к тайне тогда, когда ни один другой не был так близок к ней. И как только ему сейчас смеют говорить, что никто не хочет у него забрать в угоду цене за его характер того, кто этот чертов характер смог обуздать. И она хочет, чтобы он вновь ей поверил? Вновь. Быть преданным. Верным. Быть слугой до конца, в надежде на благосклонность?

Он сорвется с цепи — если ценой за его эгоизм станет жизнь Томохиро — он сорвется с цепи. Здесь каждый это понимает. Нет?

Норман приподнимает глаза на Пряху и нисколько не удивляется тому, что его упреки были ей услышаны, пусть он их и не произнес вслух — удивляется он иному. Словам ее. Тому, как она преподносит правду, до которой подпускает ближе, обличая ту суть их веры в то, кому они служат. Ему становится горько (горечь забивает рот, горло), что сейчас именно он только и понимает всю суть — состояние Томохиро не позволит ему полноценно оценить не слова Пряхи, не ее прикосновения к нему. Вновь все достается не ему.

Мне жаль.

Он оглаживает помолодевшее на короткие секунды лицо Хиро, чувствуя, как горят глаза от возможных слез, которые Норман не позволит себе. И как бы ему хотелось спросить у Пряхи, сколько же раз она уже пыталась: стирала и позволяла начинать сначала. Сколько раз в этом — сначала — он находил своего друга. Но у них не вечер откровенней за чашкой чая.

— Я не говорил, что службу во Дворцах считаю наказанием, — он огрызается рвано на замечание Фонарщика и Чахотки. Бросая взгляд на Звонаря, но ему он уже не скажет, что Верные им нужны лишь для того, чтобы быть зверушками, которые сколько бы верно не служили, все равно каждый раз оно как будто и не достаточно. Норман быстро уводит взгляд от присяжных на Томохиро, чувствуя, как хватка того наконец стала полноценной и он двинулся в руках идзина — он помогает ему сесть. Занят этим, а не спором с Вечными. Врать Норман все так же не намеревается — убежденно бить себя в грудь, что стоит его простить, как он одумается и больше никогда не нарушит правила — он не будет. Даже если его запрут в этих Дворцах на годы.

Он чувствует тепло Томохиро рядом, в этом смиренно принимая решение. Качнув головой — вверх-вниз — в том, что все понял. Норман скользит взглядом по Томохиро, ощущая, как тот отстраняется, отнимая свое тепло и начиная подниматься. Ищет его лицо…

… и этот взгляд — он хлеще и больней любой пощечины, которую Томохиро мог бы ему дать. У Нормана внутри все рвется струнами боли и нет, оно не кажется, он действительно больше не держит плечи, опуская их ниже, становясь в этом даже меньше. Этот полный гнева взгляд — он не выдерживает, ускользая от него как можно быстрей. Больше не стараясь даже смотреть в ответ на Томохиро, что поднялся на ноги, а Норман продолжает стоять (сидеть) на коленях. У него точно будут дрожать колени и не из-за страха смерти, не от того, что он отдал свою жизнь и свободу в уплату своей прихоти — он готов быть рабом хоть весь остаток вечности, но ярость в гневе Томохиро, Норман не выдерживает. Хотя в ярости нет ничего неожиданного — скорей уж, она ожидаема. Ожидаемо, что Томохиро ему не простит заложенную им жизнь ради мальчишки, до которого должно быть все равно с тем безразличием, которого сам Норман всегда страшился в любой из ссор с другом. И все равно — больно. И будет больней еще, когда они отсюда уйдут. Когда Томохиро быть может и слушать не захочет никаких объяснений, о причинах, по которым Норман так поступил (не с собой — с ними). Да — будет еще больней, но пока он хотя бы будет тихо внутри себя лелеять то, что Томохиро в безопасности. Он стоит сам. И вся эта ярость, опаляемая во взгляде — пусть лучше она, чем агонизирующее болью тело на его руках и взгляд в пустующей боли. Они уйдут вместе и это пока главное.

Он чуть заметно ежиться: то ли под смех Могильщика со Звонарем, то ли от полного осознания того, что эти дворцы скоро станут ему домом — место, что сейчас холодит внутри все, сжимая внутренности до спазмов боли. Ему придется научиться здесь выживать. Норман сглатывает, продолжая дальше не двигаться, хотя уже хочется встать, чтобы вновь смотреть на собравшихся за столом присяжных — не снизу вверх, униженно пряча взгляд, который все держит опущенным вниз, цепляясь им за кости. Он вздыхает, четко слыша вопрос Проводника — и качает головой в отрицании. У Нормана не один с десяток вопросов, которые он хотел бы задать, но не один из них не будет касаться его судьбы или тех условий, на которые он согласился. У Нормана гудящий рой в голове того, что он сумел понять и узнать, новые знания, которые быть может, никогда бы ему не были даны, будь он более покладистым, не доведи он все до абсурда, в котором сам не сможет найти нити логики. Ее нет и не будет — в его прихоти лишь эгоизм и неумение уступать, признавая ошибку, но, не желая после все исправить самостоятельно. О, у Фабиана десятки вопросов, которые он хотел бы задать, если не каждому, то той, что опускалась рядом и с ними, открывая правду в их вере до того банального, чего они с Томохиро сами раньше никогда и не задумывались.

Но, Проводник спросил его не об этом — Норман должен спросить был о магии, ведь ему ее так и не вернули. Он должен спрашивать о том, как ему выполнить свою работу без силы и возможностей, которые они у него забрали — но это было бы глупо и пусто. Спрашивать об очевидном. Без силы его не отпустят, а вся его жизнь эти недели была заключена в той ящерице, что сбежала по груди Томохиро и теперь покоилась на плече Чахотки. Они отдадут ему то, что забрали. К тому же, здесь он им тоже не будет нужен без своих возможностей. Потому Норман только качает головой, давая понять, что у него нет никаких вопросов. Он все уяснил. Его отпускают, он заканчивает с Йеном и возвращается во Дворцы. О времени ему тоже нет смысла спрашивать — то, что оно для существ за столом все так же не имеет того же линейного ограничения обычного смертного, Норман достаточно хорошо понял, чтобы ступать по тем же камням и слушать новые насмешки над своим умом.

Норман толкает себя все же вверх, вставая. Смотрит на Жнеца, скрывшей за маской свое юное лицо — она в нем разочарована, он это чувствует, но Норман жмет губы и не пытается найти слов извинений, чтобы хотя бы в ее глазах замолить себя.