Невозможно бездействовать, трудно спать, когда спрятанная под подушку книга прожигает голову, и ты понимаешь, что читать её лучше только ночью. Даже полезнее для мозгов. (Сразу видно, кто автор сего произведения).
А ещё труднее дождаться, когда дыхание соседей по комнате станет ровным и едва слышным или превратится в сопение и храп. Когда они перестанут искать удобную позу и начнут ворочаться во сне.
Но зато после нет ничего проще, чем накинуть одежду, применить умножающее заклятье на подушки и незаметно выскользнуть за дверь. Идти по коридору только нужно аккуратнее: железо характерно цокает и звучит отчётливей, чем камень. Выполняя этот ритуал много раз, Сэллоу довёл его до автоматизма. И вот он приготовился прятаться от Пивза, когда это было абсолютно ни к чему. Эта книга, это сокровище (не верится!) уже в его руках, и остаётся лишь разжечь камин.

— Ты меня поймал, — ответил Себастиан, растерянно глядя на друга. Он ещё днём заметил, что Оминис сам не свой после посещения скриптория. На него вся эта история действует угнетающе, и хорошо бы, чтобы он не забивал себе этим голову ещё и ночью, а поспал. Тогда он, Себастиан, быстрее вернёт им всем душевное спокойствие. Сэллоу нехотя закрыл книгу, но не до конца, ещё придерживая пальцем нужную страницу. — Словно призрак, — Сравнение пришло на ум сразу, когда он ещё не успел как следует разглядеть Мракса, но уже почувствовал зуд на загривке от сменившейся вмиг атмосферы.
— Угу. Пока в процессе. Книга очень трудно читается, и это только треть. — Уклончиво и обтекаемо. Себастиан потёр уставшие глаза. Нет, ему определённо не хотелось углубляться в подробности, когда он ещё не понимал всего. А если начнёт рассказывать сейчас, Мракс в очередной раз приведёт разговор к своей любимой истине: со Слизерином связываться опасно. И всё. Так что Сэллоу хотел бы подготовиться основательней. Но он уже чувствовал близость открытия, как ищейка, учуявшая главный след. - Ещё пара дней, и... — И след этот был написан лично рукой Салазара, как ни крути, одного из четвёрки величайших магов. И от его знаний нельзя открещиваться лишь на основании того, что тот был повёрнут на чистоте крови. Пусть повёрнут. А знания, тем не менее — это просто информация, которой можно воспользоваться и во благо, и во вред. Оминису ещё предстоит это понять. Это во-первых. А во-вторых ни к чему сейчас Оминису, который вдруг начал вскакивать посреди ночи. Кому как не Себастиану понимать, что чем больше знаешь, тем хуже спишь. — "Подходил к моей кровати, будил", — кольнуло вдруг осознанием. Так, это точно неспроста. Сейчас начнётся.
Но не началось.

Вернуться в скрипторий?! Себастиан не поверил своим ушам. Вот чего он не был готов услышать посреди ночи от друга. Тот действительно очень, очень любит свою тётю, раз готов ещё раз пойти на жертвы, причём ради одной лишь памяти о давно умершем человека. А если бы был шанс вызволить ещё живую Ноктуа, он бы пошёл на большее. Как и Сэллоу — ради своей сестры.
— То же самое могу сказать об Анне, — ответил он тихо и очень серьёзно, сдавливая пальцами книгу, и край обложки врезался в кожу. Было тяжело нарушить воцарившуюся тишину, да и не хотелось. Только посидеть вот так, спокойно, найдя точку соприкосновения между их мирами.

Мысли о Рождестве с Оминисом и сестрой, счастливом и беззаботном, воодушевляли. А ведь он может успеть к празднику. Чем это будет не подарок для них троих?
— Согласен. Твою тётю нужно похоронить как следует. Она не может вечно лежать возле скрипториума как экспонат. — Это было безоговорочным "да". Конечно же он пойдёт и поможет.
— А что насчёт круциатуса? Снова позовём Констанс?
Придавленный палец наконец выскользнул из-под страниц. Себастиан шикнул и принялся его разминать. Он внезапно почувствовал себя лучше, нащупав почву под ногами. Всё стало понятным и простым, и между ними нет этого непонимания и дурацкого напряжения, а потом и тон у Сэллоу приобрёл деловитость.
— Она не поедет домой?

Изящным росчерком, ровными взмахами пера полнятся его вечера, когда на бумаге высекает чернилами завитушки — матушка в очередной раз похвалит его размашистый почерк, когда будет читать вслух отцу, Девлин словно воочию слышит мягкий, убаюкивающий голос и даже позволяет себе немного расслабиться, откинуться на спинку кресла, прикрывая на мгновение глаза. Прежние сны вернулись так некстати, аккурат перед презентацией новой метлы, под глазами залегли ужасающие темные круги, которые с трудом получается маскировать косметическими чарами, но в сравнении с бушующей бурей внутри — былые страхи — сущие мелочи и даже вполне себе милы. Правила игры в бизнесе просты: перехватить контроль, не позволить оппоненту сделать ход первым и ключик к победе в кармане, но для этого приходится каждый раз прилагать титанические усилия — настолько огромно напряжение, что по утрам вставать без боли в мышцах уже попросту невозможно. Он всегда действует языком примитивным и понятным даже тупым — око за око, зло за зло, а вместо защиты — сплошь нападение, но такое, чтобы оставить противника без рук и ног. Голова — единственная нетронутая часть, аккурат для того, чтобы глаза чужие наблюдали за поражением своего владельца. Девлин знает, на своей шкуре высек принципы чистокровной аристократии — их повадки и каждое оброненное слово закон нерушимый, который задает течение всей светской жизни: подобному хищнику удастся противостоять лишь такими же когтями да зубами, так, чтобы напрочь выгрызть мышцы. Он свое детище удерживает под строжайшим контролем, нынешнее положение выстрадано собственными кровью и потом да истерзанными резцом руками. Спрятать шрамы под перчатками легко, а вот выдержать давление общественных масс — отец не даром говорил, что на каждый шаг нужно расставлять капканы. Главное — запомнить расположение очень четко, чтобы самому в них не угодить. Засыпая даже в собственном доме, Девлин порой дивится шуткам своего сознания, которое мнимую опасность всегда воспроизводит однообразно — глазами черными, его терзающими. Работа — один из лучших способов сбежать и игнорировать сам факт наличия внутренней проблемы. Он знает, что рано или поздно, но усталость отыщет его, подобно гончей, взявшей след, будь то протоптанная тропа иль случайно оброненные хлебные крошки — однажды он столкнется с фатальными последствиями собственных решений и смерть ему милее будет, нежели разочарованные взгляды. Так глупо подорвать свое здоровье, так буднично разбрасывать дарованную родителями жизнь — на терзания своей совести Девлин хмыкает буднично, самого себя обдавая волной высокомерия — также, как поступал всегда с поверженными соперниками, которые для него становились подобны замеченному на пастбище скоту. Еще немного, нужно еще совсем немного, но ему, как для дракона злато, все мало и достаточно никогда не будет. И даже высеченное изображение в карточках шоколадных лягушек — суровое, сплошное ничто, которое он выкинет с пренебрежением чуть позже, возможно, когда вдоволь позабавиться с чужими мечтами. Девлин открывает глаза на резком выдохе, приближенному к крику, с горячечным стыдом осознавая, что заснул слишком крепко для человека, сидящего у раскрытого настежь окна — влезай и убивай по самое не хочу. Пламя былых психологических травм вылизало дочиста инстинкт самосохранения, отполировало в стекло высшего качества любой намек на страх, оставляя за собой мертвую пустошь — он практически забыл, как долгие годы всегда был на чеку, просыпаясь от каждого шороха. Стресс и перенапряжение напомнили ему об этом, всколыхнули давние раны, покрывшиеся твердой, кровавой коркой — он повторяет себе стандартную для себя мантру, беря эмоции и дрожащие руки под полный контроль и все ради того, чтобы продолжить работу. Вновь до самого восхода солнца в мастерской.
Чужой голос звучит, подобно водам давно забытого источника — журчит, шелестит почти шёлком — ненавязчивой лаской по ушам, приходящей волной облегчения для истерзанного разума — когда Девлин возвращается в Англию спустя долгие годы отсутствия, ему нисколько не стыдно перед Шеном, с которым он даже не попрощался перед отъездом. Было ли это такой уж необходимостью для них — поставить своеобразную точку, если, по крайней мере, один не собирался расставаться с общим прошлым? Смотря в агатовые глаза тогда, Девлин вздрагивает — от воспоминаний, что затупившимся лезвием вскрыло былые раны, от желания оказаться от сего оазиса спокойствия как можно дальше. От вопросов, возникающих в голосе — предаст ли, вспомнит ли — сплошные сантименты, от которых Девлин предпочел отказаться после выпуска из школы. Мирное время прошло и настал час, когда ему нужно было приложить максимум усилий, чтобы наконец засиять, а не тихо тлеть. Коротать свою жизнь на затворках, в чужой ( иль отцовской? ) тени Вайтхорн не собирался. Теперь же, смотря на чуть мутную бездну чужих глаз, Девлин ловит себя на мысли, что хотя бы один из них обрел своеобразный покой и ему, не без толики злорадства, становится интересно — не подкосятся ли чужие колени на очередной ступеньке жизни? Он бьет слишком точно, потому что встречает на пороге не калеку, а совершенно разбитого человека и в глубине ему становится немного жаль. Чанг похож на прекрасный, редкий фарфор, который размондили по неосторожности о ближайшую стену — такое не собрать без кропотливого труда и настойчивости, не склеить так, чтоб трещин не осталось. Когда он пропускает этого мужчину в свой дом, то лишь роняет тяжелый вздох о том, что этой ночью он опять не будет спать.
— Я не буду спрашивать, смотрел ли ты на время, лучше спрошу — что ты пил? — или сколько дерьма намешал в свой совсем не бездонный желудок ( спаси, господи, печень грешника этого, аминь ). Смотря на вусмерть пьяного друга, Девлин невольно задумывается о том, что вот он — человек, который достиг определенной точки в своём непростом пути, что теперь, заместо учебников утешающие слова нашептывает плеск виски в стакане. И речи эти просят, искушают обманчивой возможностью вздохнуть полной грудью, а там и до желания стать звездной пылью недалеко. Шен балансирует где-то между «ты меня уважаешь?» и «ах ты, говно собачье» на несчастную тумбочку, о которую спотыкается. Вайтхорн ловит китайца под локоток и отмахивается от дворецкого, выдавая знаки столь сумбурные, что по содержанию больше походило на нецензурную речь. Ему самую малость интересно, почему Чанг пришел именно к нему, к человеку, когда-то покинувшему его на длительный период времени, а не к кому-то из своих многочисленных коллег иль друзей. С другой стороны Девлин прикидывает, как бы уложить пьяного товарища так, чтобы тот во сне не захлебнулся собственной блевотиной и, откровенно говоря, сей практический и эстетический вопрос занимает его куда больше, чем философия их дружбы.
— Только без королевских реверансов моему ковру, дотерпи до тазика, ради всего святого, — легко угадать, что произнося столь величественные и страшные слова для пьяного вусмерть человека, он реально рассчитывает дотащить его до тазика. Засранца следовало бы отправить в вытрезвитель или, хотя бы, прям на входе залить в него зелье от похмелья, но чужие ноги начинают дрожать и довольствоваться приходится тем, что есть — удобным креслом, тазиком и едва не заблеванным ковром. Контролировать чужое состояние становится легче, когда Шен облегчил тело, следовательно, дальше должна последовать душа. Нормальные люди задают прямой вопрос, Девлин же давит на больное сразу, вскрывая гнойники и нисколько не боясь эмоционального всплеска — максимум, на который Чанг сейчас горазд — это упасть носом в пол.
— Мне стоит говорить «ну я же предупреждал» или сразу перейти к утешительному «все бабы — стервы»? — легко угадать, что говоря эти слова, Вайтхорн все же позволит себе, пусть скупую, но улыбку — аккурат с той самой мягкостью, с которой родители целуют своих детей в лобик. Шен сейчас — комок мнимой уверенности на пару с ущемленным самолюбием, словно кот, которому на хвост наступили. Его хочется погладить за ушком и вместе с этим оттаскать за шкирку, потому что рефлекс собаки Павлова ( не лезь туда, где уже обжигался ) нихера не сработал. Он мешает зелье от похмелья вместе с чаем, чтоб не столь херово было пить это дерьмо, всматривается в чужое лицо до тех пор, пока самого тошнить не начинает, а перед глазами плыть: и стакан, и собственная рука, и кофейный столик, и весь этот долбанный мир. Девлину, откровенно говоря, до самого себя бы, но побитых животных нахер не пошлешь, а оставлять под дождем на обочине котенка он никогда не умел, помянем его гнилое мягкосердечие, аминь. Кто бы сомневался, что Шен проиграет чужому эгоизму и что собственные желания для женщины окажутся ценнее чужих чувств — такова их натура, многого не жди, но его друг в какой-то мере сраный идеалист, в чувства, порой, ныряет с головой. И там же ее оставляет.
— Сегодня я с тобой пить не буду, ты уже достаточно налакался. Но я тебя выслушаю. Потом ты пойдешь спать. А у.. днем мы еще раз поговорим, идет? — его эмпатии хватает ровно на то, чтобы коснуться чужой спины в успокаивающем жесте и вручить чуть освежающий чай, чтоб ночью и утром не было так уж хуево. Ну или хотя бы, что б желудок не свернулся в  трубочку, — Ты хоть ел перед тем, как вот так накидаться? — он готов к любому исходу — к тому, что Шен начнет огрызаться, к тому, что зальет тут все слезами и даже к тому, что все же блеванет на его любимый ковер — он даже простит ему это и удержит при себе комментарии, потому что человеку перед ним реально хуево и, наверное, даже хорошо, что пьяного мозга хватило на то, чтобы дойти сюда, — Я рад, что ты пришел, — вполне искренне вещает Вайтхорн, рукой проводя вдоль чужого позвоночника. Еще раз и еще, прежде чем наконец ему позволят стащить промокшую до нитки верхнюю одежду. За окном льет, как из ведра, словно само небо оплакивает случившуюся у Чанга драму. А Девлин достаточно хороший друг, чтобы плотными шторами скрыть то, что не стоит видеть случайным прохожим.

Гоку для япошки странный - это говорят все его товарищи. Гоку смеется сквозь сигарету - это просто вы, гайдзины вонючие, припизднутые. Гоку не зависим от курения - он курит исключительно за компанию и чувства плеча ради. Однажды он курит рядом с больницей - и какая-то милая медсестра говорит классическое "курение убивает", ей не хватает рисунка с импотенцией или мертворождением во все ебало. Гоку смеется с беспечным "я тоже". Гоку не зависим от алкоголя - просто ему нравится коротать свободный вечер с холодненьким в руках. Будет это оружие или банка пива - в сущности, не слишком важно. Гоку зависим, объективно, только от наличия рядом якоря. Впервые за несколько лет службы рядом Гоку задается вопросом - а что будет, когда не станет Юграма. Он впервые предельно отчетливо понимает, что это - не "если". Это абсолютно точно и абсолютно понятно "когда". Возможно - скоро. Гоку для япошки странный - здоровенный и громко смеющийся. В лице его заметна примесь чего-то совсем не азиатского. Гоку смеется - видели "убить Билла"? В его версии фильма Ума Турман родила. Гоку впервые задается вопросом - может, не стоило нахрен рождаться совсем? Потому что когда Юграма не станет, Гоку попросту не знает, а что вообще ему, блять, делать. И почему не умирать рядом. Это кажется самым закономерным продолжением равенства - когда Юграм из боевой единицы станет очередной единицей в математике безликих потерь, Гоку просто не сможет оставить его там одного. И сдохнет рядом - потому что дальше не будет смысла. А теперь - теперь есть вопросы. Теперь - теперь есть сложности. Потому что, оказывается, так может случиться, что Гоку рядом попросту не будет. Что Юграм просто скажет "это быстро". Гоку еще следом посмеется устало с придурковатым "надеюсь, со мной продержишься дольше". А потом Юграма везут в реанимацию.

Гоку судорожно выдыхает, когда это слышит. Гоку прикрывает глаза, потому что чувствует, что его сейчас разорвет. И его, и ближайшие несколько метров. Просто - сука! - разнесет. Он смотрит на Тридцать Шестого одним глазом - дышит тяжело, прерывисто, сипло. Под руками Гоку нещадно обращаются в жалкую пустоту и отчет, и карты, и столешница (детки обрисовывают ладошки карандашами, тут почти так же). Тридцать Шестой видит, как у Гоку начинают выделяться вены. Вены на руках - это не страшно. Куда больше его пугает пульсация вены на лбу - и то, как они червями ползут по шее. Он знает, что это значит. Потому что видел работу Флегетона на поле. Гоку - цепная псина, секрет в том, что у него очень короткая цепь - и она ни к чему не крепится. Если лишить его хозяйской руки, Гоку загрызет и не заметит. Гоку проходит ад в раннем детстве - и его совсем не напрягает вид ливера по периметру. Но - он боится, конечно. За Юграма. За Мавра. За Тридцать Шестого - счастливчика, каких поискать. Тридцать Шестой шумно сглатывает. Гоку не сводит с него взгляд дольше минуты. Тяжело смотрит. Пусто. Почти безумно. В голове щелкает мысль - если Юграм умрет, скольких убьет Гоку, прежде чем сдохнет от собственных способностей? Вероятно, тысячу. Или две.

И этого ему будет мало.

На первые сутки Гоку разбивает нос паре охранников в больнице и почти прорывается в реанимацию. Держат его буквально вдесятером - и вкалывают успокоительные. У него в личном деле это отразится скорее как неадекватная реакция на потери в составе. Гоку под седативными смеется, лениво приоткрывая правый глаз. Хрипло так смеется, недобро. Он может устроить потери в составе больницы - и посмотреть на их реакции. Гоку удерживают вдесятером - его останавливают не препараты, а то, что Маверик вкрадчиво объясняет его плывущему от дозы мозгу, что в реанимации все стерильно и его вмешательство может навредить. Почему-то Мавр говорит голосом Доу - и это, наверное, единственная причина, по которой крыть перестает. Ну, как перестает. Гоку слизывает кровь с костяшек и подмигивает охраннику, которому ваточкой аккуратно размазывают по ебальнику его же кровь, смешанную с соплями. Потому что нехуй лезть куда не просят, сопляк. Но ты это - не обижайся. В конце концов - нос на месте. Как и голова. Значит, реакция была адекватной. Все ведь живы. Пока.

На вторые сутки Гоку обильно срется с врачами, потому что хорошо, стерилизуйте меня и впустите, окей? Почему-то не окей. Смех от предложения стерилизовать Гоку не понимает совершенно - и почти бросается пиздить докторишку ногами. Тридцать Шестой встает между ними и уверенно смотрит в глаза - они пялятся друг на друга несколько долгих секунд. Гоку фыркает - и никого не ломает. Он высиживает перед дверью в реанимацию двенадцать часов - остальные двенадцать проводит за ебучими картами и ебучими отчетами - все приходится переписывать и переделывать (и видит Кришна, Господь, Аллах и все его пророки, Гоку правда старается). Шесть с утра и шесть в ночи. Не спит он вторые сутки. И это не слишком в его понимании критично. Он волнуется. И сидит перед дверью - будто это что-то изменит. Отчет начинается со слов "Все прошло" - кончается на "заебись". Гоку не мастер пера - он описывает детали сухо, предел его метафор в отчетности - "как два пальца обоссать". Гоку выбрасывает черновик - потому что не может подвести Юграма. Вот такая вот простая математика. Сухие факты - сколько человек, как, кого, в какие дыры. С картами выходит всрато - потому что в этом разбирается лучше товарищ полкан. А Гоку - Гоку никогда не умел играть в европу универсалис и прочие контурные карты. Но старается, конечно. От усердия заливает в себя дохуя кофе. От идеи отмечать места вместо квадратиков вагинами (потому что здесь просто пизда) и хуями (потому что нахуй нам было сюда) отказывается. Юграму от этого будут долбить макушку - а он и без этого настрадался. Про сто седьмую пишет тоже - сухо. "Винтовка M107 производителя Barrett не продемонстрировала заявленного поглощения отдачи". Вместо "Я ссал в вашем Теннесси Ронни Барретту в руки" и "напиздели". Наверное, у Гоку просто не остается сил шутить. Гоку вторые сутки держит дистанцию с людьми - что для него, дружелюбного осьминога, нехарактерно. Юграм просил написать о винтовке. Гоку помнит. "Я быстро" - что?

Третьи сутки он тоже проводит перед дверью. С самого утра. Перед этим читает отчеты - переписывает заново. Засыпает за столом - спину неприятно ломит. Но все равно с утра приходит сидеть на неудобные больничные стулья. Охранник тяжело дышит переломанным носом - Гоку это слышит, но не смотрит. Он смотрит только на дверь и ждет. Он знает, что стрелка ищут. Он знает, что уже почти взяли. Он знает, что поедет брать - как только Юграму станет лучше. Как только убедится, что лучше в самом деле стало. Тогда он сразу поедет за пидором - и выбьет из него все дерьмо. Долго, старательно выбивать будет. Пытки - они запрещены только в отношении пленных. Пока в плен не взяли - не считается, ага? Ага. Дезинтегрировать мудаку кожу живота и заживо копаться в его внутренностях звучит как охуенная идея. Просто идеальная. Прекрасная. Беаутифул.

К концу четвертых суток Гоку устает. Заебывается. Он на стрессе - потому что волнуется. Потому что себя винит. Потому что хочет видеть и знать - все обошлось. Ничего страшного. Юграму никто больше не угрожает. На четвертый день рядом нет Тридцать Шестого - Гоку не сходит со своего поста. Сидит на том же месте столько же времени - до талого. Охранник, тяжело дыша носом, садится рядом - протягивает банку содовой. Она приятно холодит руку. Гоку только слабо кивает. "Друг?" - как-то очень-очень неловко спрашивает хмырь. "Подполковник," - припечатывает хрипло Гоку. Для него это не звание - других подполковников для Гоку попросту не существует. Есть только один - он признает только его власть и только его приказы. Для него это не звание - скорее вера. Такая - очень своя. Очень персональная. Как персональный Иисус, но меньше депеш модов и больше одного только Юграма. У Гоку темнеет кожа под глазами - и выглядит он хуево, наверное. Они сидят в тишине - Гоку не хочет разговаривать. У него нет слов - в глотке пересохло. Все волевые брошены на то, чтобы не устроить геноцид в Пакистане. Этой ночью он тоже не спит.

А потом Юграма переводят.

Гоку замирает перед дверью - он идет не первым. Но - вторым. Уважает право Маверика зайти раньше - Юграму это важно, важно и Маверику. Гоку - он подождет. Ему не трудно. Он почтительно дает время и пытается улыбаться ободряюще - ну, все же обошлось, мужики. Да? Ему нужно три секунды, чтобы войти, когда наконец-то можно. За эти три секунды в его груди образуется черная дыра. Она взрывается новой вселенной, когда за дверью оказывается вполне себе живой и почти что целый Доу. Гоку впервые за почти пять дней расплывается в добродушной улыбке. И делает шаг.

Первым делом палате Муген делает главное - задвигает шторы. Так, чтобы палата не просматривалась. Это рефлекс - не дать снайперу обзор. Гоку не любит солнце. Почти пять дней Гоку наблюдает за каждым, кто входит в реанимацию - осматривает с ног до головы. Выискивает оружие, выискивает признаки нервозности, выискивает несоответствия. Не доверяет даже гражданским. Все окружающие для него - потенциальные убийцы.

Но - не Юграм.

Гоку хочет сказать "Ты охуел?". Хочет сказать "Ты охуел.". Хочет высказать вообще всю степень своего волнения. Не может выдавить из себя даже поганое "Хуево выглядишь" - физически не в состоянии. Сказать "я волновался" тоже не может - потому что все еще не осознает, что это чувство, сосущее под лопаткой бешеной тревогой - это волнение (паника и страх). Просто не может сесть и подумать, а что же такого чувствует - да, Гоку нужно вот так анализировать себя, чтобы попробовать понять, а откуда и что в нем происходит и как это назвать. Он просто знает, что это красное чувство. От красных чувств ему агрессивно и бешено. Красные чувства - это плохие чувства. От них свистит в башке. Гоку улыбается, усаживаясь рядом. Утомленно почесывает безымянным пальцем бровь. Мажет взглядом.

- Тебе сто долларов на пиццу под чулок засунуть - или сразу в трусы? - Гоку смеется, демонстрируя выделяющиеся острые клыки. Красные чувства гаснут. Остаются зеленые. Зеленый цвет он любит.

Юграм живой. Его приятно таким видеть. Гоку осматривает его внимательно - но не тем взглядом, которым сверлил людей почти пять суток. Юграма сверлить нельзя - в нем и так дырок понаделали. Слегка дергает бровью - хочет на долю секунды нахмуриться. Сама ситуация все еще вызывает в нем бешенство. И он все еще планирует заживо вырвать стрелку почки. И дать посмотреть на кишечник - как на новогоднюю гирлянду. План все еще охуенный. Гоку улыбается.

- Тебе идет, - он скребет пальцами по простыни, это все от накопленного напряжения и внутреннего эмоционального истощения, Гоку не знает, что утомило его больше, красные чувства или отчеты, наверное, все же чувства, Гоку ненавидит осознавать свою беспомощность и ощущать неопределенность, это он понял за почти пять - сука! - суток, - можем сделать это парадной формой одежды?

Он не против, правда. Выглядит-то красиво. Возможно, это тупое предложение - но умных у Гоку не осталось. Может, никогда не было вовсе. Может, ему приятно впервые за несколько дней говорить не обрывками фраз. Он чувствует себя наконец-то живым. Почти пять суток он провел в моральной реанимации.

Сны никогда не были желанными и светлыми: Томас постоянно видел кошмары – тяжёлые, липкие, жуткие. Спал урывками по несколько часов, просыпаясь на сбитых простынях, пропитанных потом. Иногда его тошнило – желчью или съеденными накануне энчиладас, купленных в дешёвой забегаловке. И хотя Тони старался обеспечить ему правильное питание, но чаще всего он просто не успевал – Томас находил перекус быстро, не слишком заботясь о таких мелочах. Наверное, в своей погоне он потерял вкус к жизни, потому что слишком спешил спасти всех (даже тех, кого спасти не мог – не хватало опыта, сил, веры). Всё, что его волновало, — его Миссия, которой он посвятил всего себя. Когда-то давно, будучи молодым, он восторженно ждал от своего служения Его свету успокоения, счастья, удовлетворения, хотя и понимал, что он должен был быть бескорыстен. Сейчас он словно наказывал себя за все грешные мысли, за ошибки, за стремления; словно не замечал, что он ослабевал, сходил с ума, медленно, казалось, умирал.
Он даже не понял, как заснул, настолько вымотанным он был. И сначала ему ничего не снилось: только темнота, обволакивающая и спокойная, куда более правильная и тёплая, чем свет. Томас в этом мраке парил, словно в невесомости, и думал, что так будет до самого пробуждения, но… нет. После появились зеркала, в которых то отражался, то нет он сам. И лик его был… изувеченным, искажённым, чужим. Глухо выдохнув, Ортега обернулся, но снова столкнулся с самим собой: полуобнажённым, раскрасневшимся от возбуждения, с напряжёнными мышцами пресса и вздыбленной ширинкой. От этого видения Томас отшатнулся, влетая спиной в другое зеркало, и сипло вскрикивая. Хрупкие руки обвили сначала его талию, потом – плечи. Он чувствовал, как осколки впивались в кожу, драли её, а ткань рубашки пропитывалась кровью.
Этот сон не был чем-то особенным – Томас уже видел подобное, — но сейчас деталей было больше. Он ощущал тяжесть другого тела, чужой — и одновременно родной – запах, который обволакивал. И он слышал голос: хрипловатый, низкий, требовательный и взволнованный. Это знакомое «Томас!», о котором он грезил последние месяцы; это тревожное «Томас!», которое выводило на новый уровень его грехопадение. Когда-то его прошивало странным возбуждением, стоило ему услышать голос Маркуса. Хорошо, что сейчас он был так измотан, что член просто физически не мог даже привстать, иначе было бы…
Стоп. Тяжесть тела, голос… Маркус не мог быть здесь. И даже его лицо в одном из зеркал показало почему-то незнакомым: утомленным, взволнованным. Таким, каким он был в тех случаях, когда Томас был в опасности. Может быть, это было  игрой разума? Жалкой фантазией, мечтой, поманившей – и исчезнувшей за поворотом, как уже бывало. Когда только Маркус ушёл, Томас то и дело видел его образ, слышал голос (мечтал, что он снова не один, испуганный и уставший), но в итоге это никогда не было правдой. И бесконечность одиночества высекала на нём новые шрамы, рисовала карту его жизни, выбранной самолично.
Он распахнул глаза. Спаси и сохрани!..
Это был Маркус. Он выглядел, как Маркус. Он говорил, как Маркус. Он даже смотрел почти так же, как Маркус. Одно жирное «но»: Маркус Кин ушёл, не оглядываясь, пружиня шаг, полный надежд и будущего, которого у Томаса уже не было. И его самого, Ортеги, в жизни Кина больше не было.
«Я что, шутка для тебя?»
Бес лукавый, бес игривый! Подонок… Это всё ложь,  обман, дьявольский навет! Маркус Кин не желал более быть рядом с ним, он ушёл, а это всё…
Этого не могло быть.
Томас едва нашёл в себе силы ударить демона в грудь, заставляя слететь с кровати на пол. Паническая мысль «Боже, он же не зашибся?..» — она ведь тоже была от Дьявола, от самого Сатаны. Как и тот, кто личину чужую надел на себя, кто надеялся обмануть Ортегу.
Но он больше не был неопытным ягнёнком, дрожащим осиновым листом от каждого проявления силы нечистой (лживой, разлагающейся, гневливой!). Подобравшись, Томас вытащил из-под заляпанной кровью футболки тяжёлое распятье. Святой воды у него не было, но этого и нужно.
Осенил крестным знамением, глядя, как расширились глаза демона. Что, тварь лживая, не ожидал?
— Не смеешь боле, змий хитрейший, обманывать род человеческий, Церковь Божию преследовать и избранных Божиих отторгать и развеивать, как пшеницу, — сердито вышло, неправильно, сиплым и простуженным голосом.
Раны снова открылись, кровь не прекратила просачиваться сквозь ткань  и криво наложенные бинты. Но Томасу не было дела до этого. Главное, чтобы демон не успел снова заговорить, как делал это в тот раз, не посмел увлечь его, заставить поверить в несбыточное.
— Да восстанет Бог, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его. Как рассеивается дым, Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия…
Когда Маркус только учил его, Томас не верил в силу слов, даже таких. Но с каждым днём, с каждым изгнанным демоном, он понимал, что дело не в том, что ты говоришь, а в том, о чём думаешь в этот момент, какие эмоции испытываешь. Сейчас он не хотел, чтобы видение Маркуса ушло, чтобы он растворился утренним туманом.
Как все сны, приходившие к нему ранее. Как мечты — несмелые, робкие, греховные, — о которых он никогда и никому не рассказал бы. Пожалуй, только Мышка могла понять, каково это: чувствовать что-то к тому, кто, казалось, был выше всего этого. И Томас запретил себе даже сознавать, что за его уважением и обожанием крылось нечто безумное, больное.
Он хотел, чтобы чудовище ушло, покинуло его. Потому что терпкий запах чужого тела, который не давал ему покоя ранее, снова наполнял его, отравлял с каждым вздохом. И Томас хотел бы перестать дышать, чтобы больше не чувствовать этого, чтобы не страдать больше, как мальчишка.